У меня просто в мозгах не укладывалось, как ты могла поверить в эти бредни про Шевцову? При чем буквально с ходу.
— Ты же ей так там… улыбался… и пошел сразу к ней… — твой жалобный, моментально стихший голосочек со звонкими нотками инфантильной обиды задел вместе с горячим дыханием (а может и слезами) мою кожу сквозь ткань пиджака и рубашки обжигающим оттиском, коснувшегося более сладкой отдачей прямо по сердцу. Я сам чуть было не застонал в голос, не зная, как на такое реагировать — то ли плакать, то ли истерично хохотать.
— Господи, да я ее не перевариваю с первых дней нашего с ней знакомства. Я бы и не торчал с ней весь вечер рядом, если бы отец не приказал не отходить от нее ни на шаг. А лыбился, потому что она битый час рассказывала мне старые анекдоты, вычитанные ею в интернете, пока она полдня до приема сидела в салоне красоты. Единственное, что еще можно было терпеть из ее уст, не желая при этом сигануть с крыши. Хотя больше половины шуток она жутко переврала.
— Так вы что… даже не…
Меня все-таки затрясло от бесконтрольного смеха и дичайшего желания задушить эту наивную дурочку в еще больше задрожавших от резкого послабления руках. Казалось, с моих плеч только что схлынула тяжесть всего мира, и не упал я на подкосившихся ногах только благодаря Алине.
— Боже, нет конечно. Ты что, издеваешься? Я и Аринка?.. Да меня каждый раз от таких мыслей нереально корежит и передергивает, как не знаю кого. Еще предложи мне поцеловать лягушку. Хотя, я скорее лягушку поцелую, чем ее.
— Сам ты дурак, — вот тебе и здрасьте. Что называется приехали. Она еще и уткнулась, как маленькая девочка, лбом и чуть ли не всем лицом в мою грудь, пробурчав прямо мне в рубашку приглушенным голосочком. А потом еще и ударила кулачком по предплечью, шумно всхлипнув и еще крепче в меня вцепившись. — Не мог раньше рассказать, что тебя пытаются с ней свести?..
— А что про нее рассказывать? Она мне никто и никогда ничем меня не интересовала. Откуда я мог знать, что отцу взбредет в голову такое учудить? И как ты вообще могла ему поверить? Это ему с матерью хочется меня на ней женить, что они и пытаются провернуть уже более пяти лет, с завидным упрямством подсовывая мне эту лицемерную куклу везде, где только можно и неможно.
— Так ты точно… не собираешься на ней жениться? Это все было ложью?
Я заставил ее поднять голову и снова взглянуть мне в лицо, чуть было не задохнувшись от вида чуть припухших черт и губок моей заплаканной девочки, такой другой и не похожей на себя прежнюю… Такой уязвимой и беспомощной, не способной выдержать ни чужого предательства, ни столь откровенного насилия над ее верой в людей. Сколько же ей еще только предстоит сделать в своей жизни куда более ужасающих открытий. И как мне до одури хотелось защитить ее от всего этого. Спрятать от мира, от людей и в первую очередь от отца, не побрезговавшего всадить ей в спину один из своих отравленных ножичков. Убийца останется убийцей до конца своих дней и не изменит своим приобретенным инстинктам ни на йоту, какими бы благородными мотивами он не был преисполнен изначально.
— За всю свою прожитую до этого жизнь я впервые всерьез задумался о женитьбе только после того, как встретил тебя. Даже когда меня ломало и рвало на части, когда я узнал, что ты работаешь в эскорт-агентстве и мой отец купил тебя для себя. Для меня это было чистейшим безумием, но я действительно позволил своим мыслям коснуться этой темы, какой бы болезненной она тогда для меня не выглядела. Меня в жизни так не бомбило и не выворачивало на изнанку. Я и сейчас готов вцепиться зубами в глотку отцу только за то, что он к тебе прикасался… Пожалуйста… Не позволяй ему больше этого делать. — мой голос снова надломился от пережавшей горло асфиксии. — Я постараюсь его найти или завтра, или в понедельник на работе, чтобы серьезно обо всем поговорить. Но только не подпускай его к себе до этого. Иначе я точно не выдержу…
Я прижался губами к ее влажному от легкой испарины лбу, зажурившись что дури, чтобы переждать этот ненормальный приступ с помощью физической близости моей девочки на моих руках и вкусовых рецепторах. Мое хроническое безумие и спасительное от него лекарство, без которого я едва не сдох буквально и без которого едва ли теперь протяну хоть еще одни сутки. Понимала ли она хоть немного, что она для меня значила на самом деле и кем теперь была?
— А сейчас переоденься, сними эти дурацкие побрякушки и поехали ко мне. Не могу тут долго находиться. Все время кажется, что он где-то рядом…
* * *
Честно говоря, не думала я, что после всего того, что нам пришлось пережить, у меня останутся хоть какие-то силы на чтобы то ни было еще. Мне вообще больше не хотелось куда-то отходить от Кира, как и отпускать даже на несколько мгновений. Сама мысль, потерять ощущение живительного жара его тела, поддерживающую опору таких сильных рук (улавливающих абсолютно все происходящие во мне перемены), а, главное, всю его окутывающую с головы до ног физическую близость — казалась в те минуты едва не убийственной. На грани жизни и смерти.
Мне до сих пор не верилось в то, что я тогда от него услышала. Но одно дело, когда что-то внимаешь через слух, пропуская услышанное через скептически упрямый разум, и совсем другое — доверять своим чувствам и не на шутку взволновавшейся интуиции. Хотя, возможно, это было нечто иное. Что-то более сильное, просыпающееся как раз в момент слишком обостренной слабости. Когда хочется довериться именно тому, кого ощущаешь в эти секунды чуть ли единственным во всем белом свете близким для себя человеком. Единственным, кто способен защитить и закрыть собой от любых жизненных невзгод, от сумасшедшей боли и прячущихся за этими стенами жутких монстров. И, возможно, даже от смерти…
Ехать куда-то посреди глубокой ночи — не самая лучшая идея, но оставаться здесь вдвоем, наверное, еще хуже. К тому же, я сейчас в таком состоянии, в котором в принципе невозможно принимать какие бы то ни было здравые решения. Да и не смотря на все мои зашкаливающие страхи с разгулявшимся по телу нервным ознобом, Кир и не думал все это время отходить от меня ни на шаг. Даже помог переодеться, при чем без какого-либо сексуального подтекста. Похоже, нам обоим было сейчас не до того. Но не чувствовать при этом успокаивающих объятий Кирилла было еще труднее. В его руках мой озноб существенно спадал и практически сходил на нет, будто он забирал большую часть моей убийственной слабости себе или просто гасил ее своим защитным коконом. Жаль, что нельзя было просто и сразу там спрятаться, свернувшись на его груди беспомощным котенком и греться до тех пор, пока мое сознание окончательно не разорвет связь с окружающей реальностью, пусть мне и казалось, что я уже не смогу сегодня заснуть вообще.
Мне будто специально дали эти несколько часов, чтобы я отвлекалась на все что угодно, но лишь бы не возвращалась мысленно к высказанным Киром признаниям. К тем наслоившимся друг на друга событиям, что пронеслись бешеным ураганом в нашей жизни за последние дни и в особенности за этот вечер. К тем воспоминаниям, которые, в конечном счете, и привели нас обоих к настоящему, к неизбежным последствиям и к едва не свершившейся роковой ошибке. По-другому, как чистейшим безумием, это и не назовешь.
А если бы он так и не вернулся? Если бы все-таки ушел, а я и дальше бы верила в версию Глеба о безответственном Кирилле Стрельникове, планирующего женитьбу на другой?
Стать банальной жертвой вопиющего вранья от принципиального приверженца голой правды и только исключительной честности, это во истину надо постараться. А ведь это, если так подумать, самая глупая и едва не безобидная выходка, на которую не всякий способен купиться прямо с ходу. Видимо, мы были с Киром настолько дезориентированы в пространстве и ослеплены происходящим (впрочем, как и бушующими в нас эмоциями), что напрочь изначально упустили из виду один из немаловажных фактов. Глеб все о нас знал. И давал это понять уже не раз и не два, пусть и в очень завуалированном контексте. Но тут, как говорится, виновата только сама жертва, намеренно выискивающая любые доказательства тому, что все на деле совсем не так, как кажется на первый взгляд. Раз он не говорил ни мне, ни Кириллу о своей осведомленности открытым текстом, значит, существует, пусть и ничтожнейшая вероятность, что он может знать отнюдь не все. И конечно же, жертве ничего не остается делать, как вестись на столь примитивную уловку от устроившего на нее западню охотника. Самой, добровольно, по собственному на то наитию двигаться в сторону ловушки, наивно полагая, что там ничего такого страшного ее не ждет. Если сумела избежать наказания за первую ошибку, значит, можно с таким же успехом миновать и следующие.
