Алекс выглядит усталым за рулем Camaro. Под его глазами залегли тени цвета сердитого зимнего утра. Он тяжело вздыхает себе под нос.
— Она заставила меня пообещать, — сухо говорит он.
— Я же твоя девушка. Ты должен мне все рассказать, — возражаю я.
Он действительно выглядит немного раскаивающимся. Но по-прежнему остается верен своему молчанию.
— Мои обещания абсолютно нерушимы. Не просто иногда, и для некоторых людей. Всегда. Единственная причина, по которой я когда-либо могу нарушить обещание, если это может каким-то образом навредить тебе. В противном случае мне не приходится выбирать. Такой я человек. Прости, Dolcezza.
Боже, ненавижу, что он прав. Ненавижу себя за то, что разозлилась на него, что он не сказал мне этого. Мы с Холлидей больше не друзья, и меня совершенно не касается, чем она занимается в свободное время. Тем не менее, это кажется чем-то важный. Мне кажется, что я должна была это знать, потому что Холлидей должна была мне сказать.
А потом понимаю, что у меня тоже есть секреты от него. Мои собственные секреты, черт возьми. Я не рассказала ему ни об одном из полученных сообщений, просто удаляла их так же быстро, как они приходили, и кажется, что вес этой единственной нераскрытой информации душит меня до смерти. Даже думая о сообщениях, чувствую себя неуютно в собственном теле, как будто моя кожа кишит огненными муравьями. Я быстро отбрасываю все мысли о них, бросив их в глубокую, темную, бездонную коробку в своем сознании, где, надеюсь, они не смогут беспокоить меня снова в течение некоторого времени. Однако мои уродливые мысли и воспоминания имеют свойство выползать обратно из моих ментальных тюрем.
Я чувствую жар взгляда Алекса на своем лице, и смотрю на него краем глаза. Боже, я так отвлеклась на эту историю с Холлидей, что даже не поздоровалась с ним. Он одет в редкую белую футболку с логотипом «Dead Kennedys» на груди. Его знакомой кожаной куртки нигде не видно, она заменена на красно-черную фланелевую, рукава закатаны до локтей. Сегодня утром на улице ниже нуля, но Алекс, очевидно, увеличил температуру в Camaro до одиннадцати, прежде чем приехать ко мне; он, кажется, совсем не беспокоится о том, что, вероятно, замерзнет, как только мы доберемся до школы. Вероятно, не так сильно, как Киллиан Дюпри замерз у оврага, но все же.
Я до сих пор еще не разобралась в своих чувствах, узнав, что Киллиан сейчас в больнице, благодаря Алексу. Я не могу решить, нарушил ли он мои правила, но совершенно очевидно, что сам Алекс в это не верит. Он не стал бить Киллиана монтировкой. Даже руку на него не поднял. Хотя поставил его в ситуацию, которая могла стоить ему жизни, но... я нахожу, что не сержусь на него, а даже чувствую некоторое облегчение.
Я не могу оторвать глаз от татуировок на тыльной стороне ладоней Алекса —страшного волка и прекрасной розы. Роза олицетворяет мать Алекса, но я понимаю, что она также олицетворяет его доброту, преданность и честность. Смысл волка очевиден; он никогда не скрывал это от меня. Это знамя силы Алекса, его мужество, решимость и способность побеждать. А также этот свирепый символ олицетворяет его непоколебимую безжалостность.
Когда Алекс сгибает руку, сухожилия на предплечье натягиваются и розы вместе с виноградными лозами, которые ползут вверх по его руке, перемещаются.
— Видишь что-нибудь новенькое? — спрашивает он низким, веселым голосом.
Вот черт! Я пристально и слишком очевидно пялилась на него.
— Прости. Я просто... на секунду потерялась в своей собственной голове. — Это жалкое оправдание, но это правда. — Сегодня утром мой отец... просил передать тебе, что тебя ждут в нашем доме на День Благодарения. Никаких оправданий.
Быстрая смена темы, Сильвер. Умно. Отлично сработано.
Боже, мой внутренний голос иногда может быть такой саркастичной маленькой сучкой.
Алекс втягивает в рот нижнюю губу и хмуро смотрит вперед через лобовое стекло. Мне очень нравится быть обернутой вокруг него на задней части мотоцикла. Нравится, как свободно и дико это ощущается. Я даже люблю холод, пронизывающий мою одежду, и ветер, угрожающий сорвать меня с сидения и отправить в полет, но сегодня утром мне не грустно, что Алексу пришлось убрать свой мотоцикл, пока снег не успокоится. Сегодня утром, глядя на него, пока он ведет машину, у меня кружится голова и хочется засосать его нижнюю губу в свой рот.
Алекс больше, чем просто семнадцатилетний старшеклассник со склонностью к неприятностям. Он — воплощение дьявола, пришедшее искушать самыми отвлекающими способами, и я ни капельки не жалуюсь на это.
На переносице у него появляются удивительно милые морщинки, которые не очень хорошо смотрятся на его обычно очень серьезном лице. Я просто в восторге от этого зрелища. Мне так хочется вытащить свой телефон и сфотографировать его, но я недостаточно быстра. Как только она образуется, то почти сразу исчезает.
— Вообще-то я не из тех, кто любит День Благодарения, — тихо говорит Алекс. — Обычно я стараюсь избегать праздника любой ценой.
Я поворачиваюсь на своем сиденье, выгибая бровь в его сторону.
— Ты что-то имеешь против индейки, Алессандро Моретти?
— Вообще-то против тыквы. Такой оранжевой. И... бугристой.
— Бугристой?
Он кивает головой.
— Ну ладно, я заставлю папу пообещать, чтобы в этом году он попридержал коней. Обычно он украшает ими каждую комнату в доме, но для тебя…
— Для меня он повесит их на стропила и заполнит ими всю гостиную от пола до потолка, — шутит он.
— Возможно. Но только потому, что ты ему нравишься.
Губы Алекса слегка кривятся.
— Я ему нравлюсь. — Похоже, эта идея его забавляет.
— Да. И ты единственный человек, который нравится собаке, так что ты просто обязан прийти. Мама везет Макса к моей тете в Торонто, так что в противном случае дом будет слишком пуст.
— А что насчет тебя, Argento?
— Хм?
— Тебе я нравлюсь?
Я могу сказать, что грешная ухмылка зудит в уголках его рта, но он изо всех сил старается её подавить. Если бы я не знала Алекса так хорошо как сейчас, то даже не заметила, что он так старался сдержаться, черты его лица словно высечены из камня, но я вижу это в его глазах.
Я откидываюсь на спинку сиденья, изучая свои ногти, изображая скуку.
— О, я даже не знаю. Я думаю, ты вполне терпимый.
Неожиданно машина поворачивает налево, и двигатель глохнет. Сквозь запотевшее стекло я замечаю неясные серые очертания здания средней школы Роли и несколько расплывчатых цветных пятен, спешащих к главному входу, пытающихся укрыться от холода. Алекс отстегивает ремень безопасности и быстро наклоняется, упираясь рукой в окно рядом со мной. Он так чертовски близко. Его запах наполняет мою голову. Он единственный человек во всем мире, который может заставить меня чувствовать головокружение и одурманить даже малейшим следом своих феромонов. Например, сейчас я не могу сформировать ни одной связной мысли, когда смотрю в его темные глаза и медленно, медленно тону в них…
Я не могу дышать.
Он опускается на дюйм ниже, его губы касаются моих. Он так близок к тому, чтобы поцеловать меня. Его губы находятся в двух крошечных миллиметрах от соприкосновения с моими…
Мое сердце застряло где-то в нижней части моего горла.
Такое ощущение, что я соскальзываю, падаю, распадаюсь ...
— Мы прибыли в самый последний момент, — шепчет Алекс. — Я собирался съехать на обочину и выяснить, как много от меня ты можешь вытерпеть. Но... — он отстраняется, опускаясь обратно на свое место, разворачивается, протягивая руку на заднее сиденье за своей сумкой. Я пошатываюсь, все еще ожидая давления его рта на мой, опьяненная его запахом. — Похоже, мы уже опаздываем. Нам придется выяснить это в другой раз.
Ухмылка, которую он сдерживал раньше, теперь проявилась в полную силу. Кривизна его рта гораздо сильнее, чем откровенная ухмылка. Маленькие ухмылки Алекса Моретти похожи на завернутые в подарочную упаковку секреты, намекающие на то, что они могут скрывать, но ничего не выдающие. Он много говорит, когда пускает их в действие, и прямо сейчас говорит: «Я знаю, что ты чертовски хочешь меня, Argento. Я могу играть с тобой. Могу дразнить тебя. Могу сводить с ума самым простым предложением поцелуя».
