Вадим принял заказ, расписался, проводил курьера и рабочего и снова остался один. Теперь он мог лечь спать. Постепенно привыкая к тишине дома, Лиманский, кажется, уже полюбил её. И вид из окон больше не раздражал, а завораживал. Мерцающие в темноте огни, город — как его видят перелетные птицы. Удивительно.
Вадим пошел в ванную, одну из трех. Ту, что рядом со спальней. Повернул кран, пустил воду. Разве мог он подумать каких-то лет пятнадцать тому назад?.. А вот этого не надо. Весь день сегодня он был обращен в будущее, и все, что делал — совершал с надеждой, что же теперь-то? Страх эту надежду потерять? Услышать от Милы отказ?
Это уже на паранойю смахивает. Значит, точно пора спать лечь, а мысли отложить на завтра.
Вадим лег. Новые простыни и наволочки были сильно накрахмалены, пахли чем-то химическим, неестественный запах “морозной свежести”. Сон как рукой сняло. Опять полезли мысли.
В мельчайших подробностях помнил Лиманский встречу с Милой, а день недели — нет. Они познакомились в выходной или будний? Понедельник?
Традиционно именно понедельник обвиняют во всех неприятностях и неудачах, говорят, он тяжелый — может, и так, во всяком случае в тот день все пошло с перекосом, начиная с появления подруги Милы. И поехало! Стоило двери автобуса закрыться за Милой, и началось, как будто она унесла с собой годами наработанное равновесие, которым Лиманский так гордился.
В тот день он еще не понимал, осознание пришло позже.
Слишком горяча была близость и беспросветно последующее одиночество — две крайности, между которыми он оказался.
Вадим настолько остро и горько ощутил это, что растерялся. Как жить теперь? Без Милы. Вот она провела с ним ночь, не просто в одной постели, дело не в сексе — физическая близость лишь одно из проявлений гораздо большего и потому оказалась такой глубокой. А то огромное, непостижимое целое, что обрушилось на них, что это было? Вадим не знал и дознаваться не хотел, только бы сохранить это, удержать.
В тот день он еще надеялся, что рядом с ней он поймет, как это сделать, отыграет концерт, встретится и спокойно объяснит, что им необходимо быть вместе. Она послушает и пойдет за ним, как пошла в парке. Что им оглядываться на людей! Разве не важнее они сами, их чувства, разве не имеют права двое взрослых, отвечающих за свои слова и поступки людей позволить себе быть счастливыми?
Они встретятся, ночью он обнимет Милу, тесно прижмется к ней, раскроет покорные губы…
Пребывая все в том же изумлении, полностью беззащитный перед непонятным, трудным и желанным, что он обрел, Вадим шел, ехал, общался с людьми, спрашивал, отвечал — и все это на автомате, а сам как в тумане. И часть его сознания оставалась в другом мире — там, в Павловске, в круге Времени, которое свело их и соединило.
Он играл об этом, единственным ясным воспоминанием того дня была музыка, да, Вадим помнил, что играл Шумана. А в антракте звонил Миле, чтобы сказать… повторить то, что прозвучало в его сердце. Она не взяла трубку. Это расстроило Вадима, он так хотел услышать ее голос. Хоть несколько слов. И сам бы сказал ей, что… Он не знал что! Не представлял. Принимался прокручивать в уме их разговор, а ничего не выходило. Он хотел ее рядом, близко, обнимать. Никакие слова не могли передать прикосновений и взглядов. Сыграть было легко — слова портили все: бледные и тривиальные, они не передавали чувств. Вот если бы она услышала! Если бы он позвал. Мечты Вадима о скорой встрече разбились о непредвиденные обстоятельства и разлетелись мелкими осколками бесконечных "если бы".
Жизнь бывает жестока, она не признает сослагательного наклонения. При попытках перезвонить Лиманский неизменно слышал одно и то же, металлически-равнодушный голос автоответчика: ”Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети…”
После концерта еще можно было предположить, что Мила где-то вне зоны покрытия, но после полуночи стало ясно: отвечать Вадиму она не хочет — и через час, и через два Лиманский слышал все то же. Он попытался дозвониться еще раз глубокой ночью, но безуспешно.
Говорить ни с кем не хотелось. Ничего не хотелось, разве что курить, а он бросил это дело лет десять назад, в доме не было ни сигарет, ни табака. Спиртного тоже не было. А на другой день он улетел в Бирмингем.
И вновь по кругу воспоминания: их прощание при Тоне, то, как он торопился… Лиманский с ужасом думал, насколько сильно обидел Милу, оскорбил.
С каждым днем он, как в глубокий омут, погружался в эти мысли, и поиск Милы становился невозможен. Не так трудно было пробить адрес и фамилию по базам данных, но раз не звонит сама — значит, не хочет его ни слышать ни видеть. И нет у него никакого права настаивать.
А тосковал он смертельно, особенно по ночам, в темноте представляя ее. Чем откровеннее Вадим был в своих воспоминаниях, чем больнее ощущал потерю. Иногда он так желал Милу, что готов был по полу кататься, подушку кусать в приступах вожделения.
Ночи стали мучением, дни наполнились апатией и безнадежной тоской. Он не мог забыть Милу! И не хотел…
***
Casta diva… Casta diva che inargenti…
Лиманский поднял звук в наушниках, и реальный мир отступил за границу гениальной в своей простоте мелодии Беллини и звучания голоса несравненной Монсеррат Кабалье.
Casta diva… Casta diva che inargenti…
Вадим видел за окном кафетерия Невский проспект, поток машин, расцвеченный огнями фар, фасады домов напротив, башню Думы, уже обрисованную по контуру вечерней иллюминацией. Но тот мир не имел звучания, он превратился в плоскую движущуюся картинку. Настоящим была музыка, она текла в другом измерении, в своем темпе. Спокойная, нежная.
Casta diva… Spagi in terra a quella pace
Умиротворение, печаль, молитва. И никуда не хотелось идти, блаженное оцепенение чувств, божественный покой. Нирвана.
Он все больше погружался в это состояние отсутствия желаний. Само страдание перестало его тревожить, боль и тоска, что терзали его последние месяцы, разрывая душу тщетным стремлением к Миле, растворились в голосе Монсеррат.
Пречистая богиня… Посей на земле этой мир,
Мир, который царит твоей волей на небесах.
Вчерашний день и ночь как бы провели черту между прошлым и настоящим. О будущем Вадим думать не хотел. Странное состояние внутренней тишины снизошло на него в новом пустом доме. Все что было — он отпустил, перестал упрекать себя за все, что совершал, возможно, и неправильно, несуразно, часто и надолго выпадая из реальности в свой мир, где рядом с ним никого не было, кроме загадочной Девушки с волосами цвета льна.
Он достиг желаемого, добился совершенства во владении инструментом, он мог заставить зрительный зал взрываться овациями или замирать в стремлении уловить дрожание струн. В полной мере насладился он своей властью над душами людей. И при этом не мог преодолеть страха, что его иллюзии рухнут от одного телефонного звонка, боялся позвать одну единственную родную душу.
Время шло, кафе пустело. Совсем рядом, через два дома, Малый зал филармонии. Он шел туда, но понял, что не хочет никого видеть, не в силах ни с кем говорить. Он не жаждал больше ни сцены, ни внимания публики, ни даже музыки. Стремления угасли.
Путь завершен? Что дальше — там, за чертой? Молчание? Ответа он не находил.
Вадим ясно ощутил спасительное просветление страданием, тот самый миг, когда оно перерастает меру, и душа не может принять больше.
Лиманский отключил телефон, расплатился за нетронутый кофе.
Пусть будет еще одна ночь тишины, а завтра он позвонит Захару, пойдет в филармонию, сядет за рояль, коснётся клавиш, жизнь его вернется в привычное русло. Но сегодня…
В этом городе у него теперь есть дом, место, где из окон видно море и можно сколько угодно предаваться одиночеству.
Casta diva… Casta diva che inargenti…
