Каждый раз поза рабыни позволяла зрителям видеть ее лицо, на котором выражение муки и боли сменялось совсем другим, когда мастер неожиданно прекращал работу татуировочной иглой и ловкими пальцами доводил рабыню до предела желания или до экстаза. Ирме никогда не удавалось угадать, что ее ждет в следующий момент и ее лицо красноречиво отражало это: ожидание, разочарование, наслаждение.
Видимо это и было «гвоздем программы», потому что в те дни, когда последовательность татуировки заставляла мастера разворачивать свою модель так, что зрители не видели ее лица — перед ней ставили неизвестно откуда попавшее к кочевникам громадное зеркало тонкой южной работы.
Каждый раз поза рабыни показывала зрителям ее широко раздвинутые ноги и зияющее лоно во всю глубину. Это Ирма ненавидела больше всего. Ей казалось, что она чувствует уставившиеся туда взгляды, как щекотку от мохнатых лап отвратительного паука. До своего рабства она не знала ничего отвратительнее жирных мохнатых пауков. Открытость ее сокровенного естества щекочущим взглядам заставляла ее заливаться пунцовым румянцем до самых сосков.
И каждый раз эта волна румянца вызывала шелестящие аплодисменты зрителей.
И каждый раз щекотка похотливых взглядов заставляла Ирму сочиться «росой желания».
Чувствуя влагу, стекающую на бедра, Ирма ненавидела себя и свою медоточивую дыру, но ничего не могла с собой поделать. Это предательство собственного тела делало унижение абсолютным, а пунцовая волна покрывала уже не только лицо и грудь, но и живот.
Но дважды это унизительное предательство тела достигало абсолютных вершин: в самом начале, когда мастер клал первые линии между копчиком и лобком. Особенно, когда мастер наносил татуировку на малые губы и капюшон секеля, и под его пристальным взглядом из Ирмы текло, без всякого преувеличения, ручьем. Уколы иглой делали желание каким-то особенно острым и совершенно нестерпимым. Рабыня кончала вновь и вновь, то улетая в звезды, то погружаясь в полное презрение к самой себе. Мастер пережидал и невозмутимо продолжал работу.
В тот раз Ирма так измоталась, что не смогла идти в клетку собственными ногами.
И совсем недавно, когда мастер наносил татуировку на макушку и темя, зажав ее голову между коленями. В душном шатре мастер был одет лишь в набедренную повязку. Мускулистое жилистое тело сочилось потом. Перед глазами Ирмы покачивался смуглый кончик члена, ноздри вдыхали острый запах мужского пота. От этого зрелища ее рот наполнялся слюной, а уж внизу она текла просто рекой. Ирма остро ненавидела себя, но ничего не могла поделать. В какой-то момент она начала неосознанно посасывать кляп и это так завело ее, что она кончила, просто глядя на мужской член.
Но самое унизительное было в том, что мастер узлов и мастер татуировки был тем же воином, кто пленил ее, заковал в ошейник, заклеймил, надругался и изуродовал. Первым человеком в ее недолгой жизни, которого она ненавидела до стука крови в ушах и кровавой пелены перед глазами.
Каждый раз поза рабыни позволяла зрителям видеть, как затихает танец бедер и лона рабыни, достигнувшей экстаза. И как блестят ее бедра, когда она по каплям истекает желанием, которое волею мастера осталось неудовлетворённым.
Все это оставалось беззвучным — и крики экстаза и стоны боли одинаково глохли во все том же кляпе в форме мужского члена, который свободно повисал на цепочке, прикованной к ошейнику, только во время сна, бега и еды.
Только монотонная вибрирующая музыка…
Обычно мастер закачивал очередной фрагмент далеко за полночь и тогда рабыню, изможденную болью и наслаждением, возвращали в клетку, где ее дожидалась миска все той же серой каши и кувшин простой воды. Случалось, Ирма засыпала, уронив голову в миску с едой. Чтоб проснуться от рывка за ошейник с первыми лучами солнца…
Видимо, с другими рабынями происходило нечто подобное, потому что поутру все появлялись со свежими татуировками. Ирма заметила это в первые дни, когда еще не дошла до края измождения.
Сейчас же она просто была не в состоянии обращать внимание на окружающее.
Да это и не волновало ее.
В этом отупляющем утомлении она не заметила, что прошлое утро было необычным.
* * *
Суета в рабских загонах началась еще затемно. Крики, звуки ударов, ржание лошадей и мычание тягловых буйволов, гортанные крики волосатых уродливых тварей с юга. Ярмарка закрывалась, караванщики готовились в путь: запрягали скот, складывали шатры, готовили телеги с рабскими клетками.
Нежный товар не пойдет пешком по суровым пескам. Его повезут, будут укрывать от солнца и беречь от зноя, укутывать от ночной прохлады, сытно кормить и вволю поить, мыть и причесывать. Пойманный человеческий скот стал товаром и товарный вид приобретал конкретную цену.
С рассветом караваны покинули рабские загоны. Приказчики южных работорговцев и сопровождающие их воины кочевников ушли к побережью. Именно там купцы рассчитаются за товар. Тот товар, который дошел. Умершие в дороге не будут оплачены.
Отсюда кочевники вернуться обратно, а рабы в трюмах отправятся за море. Там купцов будут ждать доверенные люди владык Юга. Они отберут лучшее и заплатят за товар, который дожил и не потерял привлекательного вида.
Товар получше — уйдет за золото, постарше — за серебро, похуже — разойдется по портовым тавернам и караван-сараям. Остальные — умершие и искалеченные — торговые издержки. По окончанию торгов купцы, случалось, просто забивали остаток рабов, чтоб не кормить никчемного раба себе в убыток. Органы шли на магические снадобья, мясо — свиньям. Если кожа не была безнадежно попорчена плетьми или болезнью, ее выделывали, как и шкуры других животных.
Больше всего на южных портовых базарах ценились совсем юные мальчики и девочки, еще не ронявшие кровь. За них платили щедро золотом.
Южные шейхи питали необъяснимую слабость к плоским незрелым девочками с узкими бедрами и тонкими ножками. На самом пороге зрелости, «с первым волоском на лобке» и слегка наметившейся грудью. Это предпочтение считалось хорошим вкусом и выбором истинного нобиля, знаком принадлежности к касте правителей этого мира.
Томные правители Юга, блюли свою репутацию утонченных ценителей жизни и покровителей искусств (не то, что имперские варвары!).
Любовь к юным девственным рабыням породила даже отдельный вид поэзии, который надо было читать с придыханием, имитирующим крайнюю степень сдерживаемого мужского возбуждения. Авторы воспевали шелковистость бедер и мягкость нежного пушка. Перебирали оттенки розового и алого, кармина и рубина, описывая прелесть распахнутого «входа в пещеру наслаждения» и вид последней преграды, их трепет и напряжение. «Эксперты» различали сто восемь типов девственной плевы, рассуждали об оттенках чувственности. Короче, изо всех изображали утончённое понимание в столь узкой сфере.
Особую тонкость и ценность имел аромат нетронутого лона, «играющий» гранями запаха по мере того, как девственную рабыню доводили до края желания и часами удерживали на краю безумия, дразня соски и секель, или дарили первую в жизни разрядку, сохраняя формальную девственность. Или напротив, развращали и насиловали всеми мыслимыми и немыслимыми способами, не трогая лишь «девичий бутон», оставляя его напоследок.
Такие забавы пользовались большой популярностью у южан, на них приглашали гостей, а их организаторы и умелые помощники зарабатывали хорошие деньги. Зачастую одновременно выставлялось несколько рабынь, а гости, переходя от ложа к ложу, наслаждались стонами и содроганиями изнемогающих от неутоленного желания рабынь, прикованных цепями или атласными лентами.
Организаторы играли на контрастах бело-розового тела и атласных покрывал, текстурных ассонансах мореного дерева и грубого металла колодок и оков с тонкими шеями и лодыжками, шелковистой кожей. Рабынь могли растягивать шелковыми цветными лентами на полированном ложе и безжалостно бичевать, а могли заставить захлебываться от смеха в ржавых колодках, щекоча роскошными перьями уникальных птиц. Извращенная фантазия, подхлёстываемая безнаказанностью, богатством и тщеславием, может зайти очень далеко…
