— Зачем, Красавица? — не отступал Тристан. Но, едва выдохнув свой вопрос, молодой принц горячо приник к открытому рту девушки. Она, привстав на цыпочки, ответила на его поцелуй, и тут же его член уверенно скользнул в ее влажное, зовущее, жаждущее лоно.
Если бы только у них не были связаны руки! Если б она могла обвить его в объятиях!
Внезапно ее ноги оторвались от днища повозки, девушка повалилась на грудь Тристану, «оседлав» его, и внутри ее так бешено запульсировала страсть, что она уже не слышала возле себя ни криков, ни хлестких ударов плетей — лишь собственные громкие прерывистые вздохи.
Казалось, целую вечность она качалась на волнах страсти, ничем не привязанная к реальному миру с этой жутко скрипящей повозкой на огромных колесах, с назойливыми стражниками, с еще по-утреннему тусклым небосводом над темными пологими холмами и далеким очертанием города, тонущего впереди в голубой дымке долины. Для нее не существовало ни поднимающегося в небо солнца, ни топота конских копыт, ни тыкающихся в ее воспаленные ягодицы мягких конечностей других уворачивающихся от ударов невольников. Был лишь этот мощный член, врывающийся в нее, подбрасывающий и безжалостно несущий ее к безмолвному, но оглушительному взрыву наслаждения. Наконец ее спина изогнулась дугой, ноги выпрямились, напряженные соски уткнулись в горячую грудь Тристана, и в тот же миг его язык глубоко и страстно вонзился в ее рот.
В дурмане экстаза девушка почувствовала, что чресла юноши забились в завершающем напористом ритме. Она не могла больше этого вынести — волна наслаждения, все нарастая, разбилась наконец и хлынула через край, завертев ее в своем водовороте. И где-то за пределами сознания она уже не ощущала себя человеком — все человеческое, как ей казалось, растворилось в этом бушующем море сладострастия. И сейчас она не была принцессой по имени Красавица, которую некогда доставили нагой рабыней в замок разбудившего ее принца… Хотя ведь именно в замке у принца она впервые познала эту блаженную, упоительную муку!
Сейчас, забыв обо всем, она ощущала лишь влажную пульсацию своего лона и владеющий им, ритмично вздымающийся его член, и наслаждалась поцелуями Тристана, все более страстными, тягучими, проникновенными…
Но тут резко отшатнувшийся от плети невольник прижался горячим телом к ее спине, к правому боку повалился другой, и чьи-то шелковистые волосы словно кистью прошлись по ее голому плечу.
— Зачем же, зачем, Красавица? — снова зашептал Тристан, нежно касаясь губами ее губ. — Ты, должно быть, специально это сделала, чтобы сбежать от кронпринца. Ты для него слишком восхитительна, слишком совершенна!
Взгляд его глубоких темно-синих, почти васильковых глаз был задумчивым, отчасти отрешенным, никогда не выдающим то, что творится в душе.
Голова у Тристана была чуть крупнее, чем у большинства других мужчин, тело сложено стройно и исключительно гармонично, хотя черты лица и казались излишне утонченными. Голос у него был низким и даже более властным, нежели у тех, кому доводилось владеть Красавицей. Но сейчас в его тоне была лишь мягкая интимность, и этот теплый тон, и длинные ресницы юноши, золотящиеся в лучах солнца, придавали ему завораживающее очарование. Он говорил с ней так нежно, будто в своей неволе они теперь навеки неразлучны.
— Я не знаю, зачем так поступила, — прошептала в ответ Красавица. — Я не могу объяснить… но, пожалуй, да, я это сделала нарочно.
Она поцеловала Тристана в грудь, потом нашла губами его соски и поцеловала каждый из них, затем принялась ласкать их, настойчиво теребя языком то один, то другой, пока наконец не ощутила, как его плоть снова налилась силой, хотя сам принц и молил беззвучно о пощаде.
Разумеется, все наказания в замке носили оттенок грубой чувственности, и Красавицу обычно возбуждала ее роль игрушки при богатом королевском дворе, предмета неотступного внимания господ. Да, обтянутые тонко выделанной кожей шлепалки, красивые кожаные ремни и плети и оставляемые ими болезненные рубцы, безжалостные наказания, после которых девушка подолгу плакала или вообще оставалась бездыханной, — все это доводило ее порой до исступления, если не помешательства. А потом следовали душистые горячие ванны, и растирание благовонными маслами, и часы чуткой дремоты, когда она боялась даже представить, какие испытания ждут ее впереди.
Да, это было пьяняще, и притягательно, и порой даже жутко…
И, конечно же, она любила высокого черноволосого кронпринца с его вечной безудержной ненасытностью, как любила и очаровательную светло-косую леди Джулиану. Вдвоем они так изощренно мучили Красавицу!
Так почему же девушка отказалась от всего этого? Почему, увидев Тристана за решеткой в компании впавших в немилость принцев и принцесс, приговоренных к отправке на городской аукцион, она нарочно выказала неповиновение, чтобы ее выслали с ними заодно?
Она до сих пор помнила, как обмолвилась леди Джулиана об ожидавшей их участи:
— Жалкая, унизительная служба простолюдинам. Сразу по приезде начнутся торги, и можно не сомневаться, поглазеть на них соберется весь народ, до последнего бродяги. В городке на этот день объявляют праздник.
После чего кронпринц, который на тот момент и не предполагал, что его любимица так скоро тоже окажется среди провинившихся, выдал странное замечание:
— Ну, при всей своей грубости и жестокости, это — особенная, ни с чем не сравнимая кара.
Не эти ли его слова и погубили Красавицу?
Хотела ли она и впрямь, чтобы ее выкинули из пышного королевского двора с его изощренными, искусно устроенными ритуалами в бездну дикости и презрения, где унижения, порка и битье будут происходить куда чаще и неистовее, с дикой, отвязной рьяностью быдла.
Конечно, и для городских оставались прежние ограничения: телу невольника ни в коем случае нельзя наносить серьезный ущерб, его запрещено прижигать или как-либо калечить. Нет, ее будут наказывать куда ухищреннее! Теперь-то она уже знала, чего можно добиться с виду совершенно безобидным черным кожаным ремешком или обманчиво изукрашенной кожаной шлепалкой.
Но здесь, в городке, она уже не будет принцессой, а Тристан перестанет быть принцем. И эти грубые мужланы и бабы, которые примутся теперь их наказывать и заставлять на себя работать, каждую свою беспричинную оплеуху станут относить к высокому волеизъявлению самой королевы!
Внезапно Красавица запнулась в мыслях. Да, она умышленно на это пошла. Но не совершила ли тем самым ужасную ошибку?
— А ты, Тристан? — спросила вдруг она дрогнувшим голосом. — Ты, часом, не нарочно ли попал в ослушники? Ты не специально ль разозлил своего хозяина?
