С этого момента я перестал для нее существовать. Ведь я проник в ее тайну — тайну игры ее пальчиков. Прощения быть не могло.
Нас осталось двое — я и Гена. Знал ли он, что Надя может заметить мое подглядывание? Догадывался или знал точно, чем она занимается под водяными струями, бьющими в ее гладкий русалочий живот? На эти вопросы я даю уверенный утвердительный ответ. Он хотел, чтобы произошло то, что произошло, и чтобы нас осталось только двое.
В начале февраля после повторного инсульта умер мой отец. Первый удар на шесть лет усадил его в кресло на колесиках, самодельно изготовленное из тележки древнего лампового осциллографа — удружили бывшие коллеги. Передвигался на нем, отталкиваясь одной ногой от пола, вторая была намертво согнута в колене из-за контрактуры сустава. В одиночестве, в запущенной однокомнатной квартире. На паркете комнаты и линолеуме кухни железные колесики, с которых давно слезла резина, проложили глубокие колеи. Сам перекатывал свое слабеющее тело с кресла на постель, сам пересаживался на унитаз в «совмещенном санузле» сам готовил еду на плите. Пил технический спирта «Royal» (по народному — «рояль») в литровой посуде, который на тот период заполнил все ларьки. Приносили доброхоты.
Двое суток его телефон не отвечал. Я открывал входную дверь квартиры с предчувствием уже свершившегося. И оно не обмануло.
Горело бра над пустой кроватью. Из приемника неслась бодрая музычка.
— Папа! — позвал я. — Папа!
Он стоял на коленях в туалете спиной ко мне, голова свешивалась за бачок унитаза. Левая рука с подломленными пальцами была уперта в ступеньку горшка…
Унитазы в отечестве производились когда-то исключительно с такой вот ступенькой, куда валилось дерьмо вместо того, чтобы сразу уходить в дыру, как в импортных. Быть может, делалось это для того, чтобы индивид лишний раз имел возможность посозерцать фекалии и не забывал, кто он есть и куда, в конце концов, денется под напором гнева Божьего, как его аналог — под напором воды из бачка.
Вероятно, удар настиг в тот момент, когда отец пересаживался с кресла на унитаз. Синие потертые треники были спущены до колен.
— Папа! — еще раз позвал я и прикоснулся к ледяному плечу. Папы больше не было.
Я позвонил в поликлинику и вызвал врача. Через час пришла толстая докторша. Она заявила, что для выдачи заключения о смерти должна увидеть лицо покойного — так положено.
Я взял отца под мышки… и первым усилием не смог сделать ничего. Окоченевшее тело словно вросло в узкий промежуток между унитазом и стеной.
— Прошло около двух суток, как он умер, — сказала врач, наблюдавшая из-за моей спины.
Вторым усилием я выдрал тело из угла, перетащил в комнату и уложил на спину. Затылок тупо стукнул об пол.
Лиловый лоб. Рот открыт в последнем усилии хватить воздуха. Зубы оскалены.
Врач села писать заключение: инсульт, летальный исход.
— У него такое лицо… — сказал я.
— Это от того, что ему не хватало воздуха.
— Как вы думаете, он умер сразу?
— Да, — ответила она неуверенно и искоса взглянула на меня, — почти…
Я представил, что отец еще несколько часов мог быть жив и стоял на коленях в туалете, пытаясь сделать хоть что-то.
Врачиха, дописав бумажку, с облегчением удалилась. Я вызвал службу, которая забирает мертвые тела. Что дальше? «Достать чернил и плакать», и даже февраль ко времени. Я отправился за «чернилами».
Я сидел на кухне, пил дешевую водку под хлеб и не пьянел. Слезы текли сами. Время от времени я заходил в комнату и смотрел на отца.
Скрюченные ноги и руки. И эта гримаса, распяленный рот… Как это — умереть от удушья, от нехватки воздуха, задохнуться?…
Меж ног, доставая почти до полу, свисал орган, которым меня зачали. На его конце я различал капельку. И только тут, наконец, сообразил, что надо бы подтянуть штаны и чем-нибудь прикрыть тело.
Стремглав стемнело. Раздался звонок в дверь — прибыли два человека забрать тело. Один попросил простыню и полотенце. Второй, приглядевшись, сказал:
— Полотенца не надо.
Опытным глазом определил, что челюсть открытого рта уже окаменела и подвязывать ее нет смысла.
Вот уже после их спорой работы и тело пропало — остался лишь длинный куль с двумя узлами. Я предложил им выпить. Хароны хмуро отказались. Им, возможно, и хотелось бы, но опасались лишних излияний родственника. И тут у них опыт.
Подняли куль, понесли. Дверь за ними захлопнулась. Все.
Я оглядел квартиру. Взбаламученная постель. Повсюду пыльные кипы толстых журналов конца 80-х — начала 90-х годов — золотого времени для «толстячков». Отец выписывал и читал, пока мог. Колеи… Нет в России дорог — одни колеи. Я допил водку, выключил свет и уехал.
Похоронные хлопоты заняли три дня. Последняя точка — крематорий: кнопка нажимается, гроб уплывает в другой мир, дверцы за ним закрываются.
А еще через несколько дней промозглым февральским вечером мы с Генкой оказались в квартире отца.
Он попросил съездить с ним в больницу, навесить мать. Мы успели к самому окончанию впускного времени. Новое многоэтажное здание, в плане представляющее собой гребенку, слабо выступало из окраинного мрака. Чудом сохранившийся участок вавилонской крепостной стены, облицованной, правда, не темно-синей, а желто-серой плиткой.
В свете тусклых коридорных лампочек мы передали Наташе яблоки и сигареты. Мимо сновали простоволосые женщины, молодые и среднего возраста, в халатах мышиного цвета. Но и без того они напоминали суетливых представителей рода мышиных, перебегающих из одной палаты-норы в другую.
— Чего это им на месте не лежится? — поинтересовался я.
— В третью палату водяру притащили, бухня затевается, — пояснила Наташка.
— Пойдешь?
— Не звали… — сожалением ответила она, поцеловала сына в щеку, кивнула мне: «Спасибо за „Приму“! И побрела в свою палату № 6. Визит был окончен. Отделение представляло собой бесплатный абортарий для бедных.
Мы вышли под зимний дождь. Часы показывали половину восьмого вечера. Я подумал: случая лучше, чем этот, не представится.
— Давай, не поедем по домам? Все равно мать в больнице. А сестры и без тебя обойдутся. Особенно Надя…
— Ладно, — ответил Гена. — Мы же пофигисты! А куда?
Через час мы уже выходили из станции метро на другом краю города. Остановились у ларька.
— Возьмем любимое пойло Григория Ефимовича, — сказал я. — На две бутылки вроде бы получится наскрести.
— Какого еще Ефимыча? — удивился Генка.
