Он начал покуривать «травку», чем в наших окраинных палестинах никого не удивишь. Однажды на улице незадолго до нашей условной встречи я увидел Гену в компании двух парней лет семнадцати-восемнадцати. Я подошел к ним и впервые увидел неподдельное смятение в его взгляде.
— Что ты нас достаешь, мужик?! — услышал я угрожающее от одного из бритоголовиков.
— Пока не достаю, но могу! — ответил я и выяснил, что они попросту забрали у Генки деньги, а дать «травку» отказались.
Я зацепил вякавшего «наркодиллера» за ухо, и «травка» сразу появилась.
Запретить ему? Но как? Он всегда делал то, что хотел — молчаливо и упорно.
А между тем алкогольная доза, необходимая мне для примирения с окружающей действительностью, стала совсем зашкаливать. О снах я и не говорю. Постоянно донимала внезапно проваливающаяся под ногами почва на какой-то глухой лесной дороге. Элементарная задачка даже для начинающего психоаналитика. Хотя были сны и покруче.
Я поднимаюсь по ступенькам дощатого трапа и останавливаюсь на верхней площадке. Трап невысок — пять-шесть ступенек. С боков у него имеются перильца. Если бы они огораживали и площадку, сооружение вполне могло сойти за двух-трехместную трибунку, с которой можно поприветствовать демонстрацию карликообразных трудящихся или провести минимитинг.
Впрочем, откуда чему взяться в голимой степи с заходящим солнцем на горизонте? И все же степь не стопроцентно обнажена, а украшена железнодорожным полотном, рельсы которого отливают ярким багрянцем в закатном свете. Именно к ним вплотную приставлен мой трибунообразный настил.
Слева из-за линии горизонта на «железке» появляется точка. Рыло поезда все приближается, и вот уже вагоны пролетают мимо меня. За их окнами не видно ни одного лица. И тут я замечаю, что ход состава замедляется.
Наконец, передо мной останавливается последний вагон, который неожиданно оказывается теплушкой. Ее раздвижная дверь — прямо перед носом. Бесшумно она сама уходит в сторону. Пол вагона тютелька в тютельку совпадает по высоте с настилом.
Я вижу внутренности теплушки: в середине — пустое пространство, справа и слева — по три яруса нар, глубина которых тонет в вагонном сумраке.
(Мне даже удается вспомнить, откуда эта теплушка могла въехать в мой сон. Во время солдатчины в таком же мерзком ящике с нарами и без единого окошка я трое суток мучался на пути из Москвы на химполигон, расположенный в местности с мощным названием Фролищи. Просыпался среди ночи от духоты и тесноты, открывал глаза — и видел в двадцати сантиметрах перед собой неоструганные занозистые доски. И чудилось, что заживо погребен в наскоро сколоченном трехъярусном многоместном гробу).
А в своем сне я, не входя, приглядываюсь, кто же заполняет нары. И поначалу не верю глазам…
На всех шести полках справа и слева, словно белесые опарыши в ржавой консервной банке рыболова, копошатся обнаженные тела. Они причудливо сплетаются в клубки различных размеров и форм, и опять распадаются, чтобы снова и снова образовывать очередные конфигурации.
Я замечаю, что эти похотливцы обоих полов совсем юны — лет по тринадцать-четырнадцать. Они малорослы, худы, слаборазвиты физически, бледны и одинаковы, как шампиньоны, взращенные во мраке теплицы. Но оттого еще более гадостно сексуальны.
После того, как дверь отъехала, и в теплушку проник последний свет уходящего солнца, оргия начинает постепенно терять накал. Десятки пар дымящихся похотью глаз впиваются в меня.
«Опарыши» призывно улыбаются, подмигивают, кивают головенками, высовывают языки и вытворяют ими черт знает что. Движения их розоватых язычков заучены, стремительны и манящи. И я делаю шаг в теплушку…
В этот момент, в полном соответствии с законами жанра кошмаров, из щели между вагоном и моей площадкой снизу высовывается рука в черной кожаной перчатке и цепко хватает меня за щиколотку той ноги, которую я еще не успел перенести в вагон. Я пытаюсь вырваться, но не тут-то было. Рука неумолимо затягивает меня под состав.
Я слышу издевательское хихиканье обитателей нар. Вижу наглое ликование, написанное на их смазливых прыщавых рожицах. И все глубже ухожу в дыру.
Один из гаденышей с нижней полки, зажав в руке свои анемичные гениталии, машет мне ими — на прощание. Другое создание неопределенного пола, бритоголовое и лопоухое, жадно припадает к ним ртом, тем самым прерывая столь своеобразный прощальный привет. Это последнее, что я успеваю увидеть в теплушке.
Под вагоном яростно озираюсь, желая непременно ухватить сволочь, затянувшую меня сюда, и немедленно разорвать на куски. Но вокруг никого нет. А между тем поезд трогается, и чугунное колесо, как последний круг ада, медленно накатывает на меня…
Тут фрейдист найдет богатую пищу для размышлений. Взять хотя бы выражение «тютелька в тютельку», исторгнутое из моего подсознания. Ведь с его помощью можно прекрасно охарактеризовать половой акт не только лилипутов, но и пакостных малолетних развратников, приснившихся мне.
Однажды Гена позвонил и без лишних предисловий сказал:
— У меня Галя, мы играем в подкидного. Приходи, она подработать хочет.
Об этой Гале, Генкиной ровеснице (а он повзрослел на год), я уже от него слышал. И как-то раз обмолвился, что недурно бы на нее взглянуть. А когда пришел и увидел, то меня победило ее сходство с «опарышами» из ночной грезы.
Худосочная и низкорослая, с огромными серыми печальными глазами на бледном лице, с пунцовым ртом до ушей, она выглядела года на три-четыре младше своих лет. Только груди, тянувшие на хороший второй номер, были не по ее комплекции. Неожиданно она мне их продемонстрировала без всяких поползновений с моей стороны, каким-то обреченно-заученным движением задрав грубый потертый свитер. Другой одежки под ним не оказалось.
Я сидел на диване, а она, бросив картёж, стояла передо мной с закатанным под подбородок свитером. И, не удержавшись, я поцеловал сначала один нежно-розовый сосок, потом другой…
Галя трудилась «соской» на автомобильном рынке, находящемся в конце нашего проспекта — там, где он постепенно переходит в свалки и капустные поля. Она бродила по площадке с выставленными на продажу машинами или по улочкам контейнеров, из которых бойко торговали запчастями, моторным маслом, инструментом. Иногда Галю подзывали сами любители, иногда, перехватив недвусмысленный взгляд, она подходила и предлагала: «Дяденька, хотите, я вас поласкаю?»
Одно время девочки, работавшие минетчицами при авторынке, чтобы избежать лишних слов, стали носить на шее детскую пустышку. Этот своеобразный «медальон» и указывал на «способ употребления» носительницы.
