— Как тебе вино, дорогая? — звук этого голоса пробегает по моей спине, и всё то спокойствие, которого мне удалось достичь ранее, превращается в тугие струны напряжения.
Кэлвин. Дьявол во плоти.
— Я не слышала, как ты вошел, — я выплёскиваю недопитое вино в раковину и ставлю бокал на белую, выложенную плиткой стойку.
— Больше не хочешь пить?
— Нет.
— Очень жаль. Ты мне нравишься, когда немного выпьешь.
— Мы же договорились. Тебя здесь быть не должно.
Раз в неделю я имею неудовольствие всю ночь исполнять все его желания в обмен на то, чтобы он не появлялся у меня на работе, дома или в продуктовом магазине. Последние пять месяцев это работало. Он остается на своей стороне Лос-Анджелеса, а я — на своей. Суббота, вне всяких сомнений, худшая ночь в моей жизни — день недели, которого я все семь дней боюсь почти как удаления гребаного зубного нерва. Но учитывая, что власти так и не потрудились меня от него защитить, я считаю это своим огромным достижением. Я восемь лет не могу отделаться от этого придурка и до сих пор не знаю, чем он зарабатывает себе на жизнь, но у меня нет никаких сомнений в отношении его связей с полицией, судьями, адвокатами и представителями бизнеса. Я видела, как он пожимал руку политикам и важным людям города, которые общались с ним как со старым другом, но я понятия не имею, откуда они его знают.
Временами Кэлвин носит костюм и галстук, и, принимая во внимание его мощное телосложение, я догадалась, что он телохранитель или что-то в этом роде. Иногда он упоминал о военном прошлом, и сегодня на нем джинсы и серая камуфляжная футболка. Мне известно, что он убивал — в этом я ничуть не сомневаюсь, как и в том, что он настоящий социопат. Тот самый, что, словно под кожей, прячет под напускным очарованием, сокрытое в нем зло.
Мне не нужно на него смотреть, чтобы понять, что он прищурил глаза и скрестил руки. За долгие годы общения с этим козлом я научилась чертовски точно угадывать роящиеся у него в голове мысли, которые сейчас, должно быть, занимает вопрос, где меня носило весь день.
— Я заходил. Тебя здесь не было.
Да неужели.
— Где ты была?
Прибираться в почти безупречно чистой кухне — явно плохая попытка убедить его в том, что его присутствие меня ничуть не взволновало.
— Выходила.
— Ты ведь в курсе, что это не прокатит, — он проходит вглубь комнаты, зажимая меня своим большим и внушительным телом в угол между раковиной и плитой. — Я всегда должен знать, где ты находишься. Таков уговор.
— Да? Как и не появляться в моей квартире. Почему ты здесь?
— У меня покрасили стены. Этот чёртов запах краски меня убивает. Так что я позвал ребят сюда.
Его слова тонут у меня в голове, словно груда кирпичей в океане.
— Нет. Ни за что. У меня нет места для…
Схватив меня за горло, он пригвождает меня к стене, практически приподняв над полом. В лёгких кончается воздух, и я приоткрываю рот в попытке сделать хоть один вдох. Кэлвин поглаживает своим большим пальцем мою пульсирующую артерию, словно проверяя остроту лезвия.
— А по-моему, я могу идти, куда захочу. Разве не благодаря мне ты все еще живешь в этой дыре?
Он оглядывается вокруг, затем его глаза снова впиваются в меня и опускаются на мои груди. Кэлвин обхватывает одну из них и со всей силы сжимает ее в своей ладони, от чего тело пронзает разряд боли. Сделав над собой усилие, я отворачиваюсь, он тем временем тискает меня, явно наблюдая за моей реакцией.
— Парни придут сюда к десяти. У нас еще целый час. Я подумал, мы могли бы испачкать твою чистую белую постель.
Нет. Я ни за что не буду снова в ней спать, если он меня там трахнет.
— Я не в настроении, — хриплю я сквозь сдавленное горло.
Он фыркает и, неодобрительно покачав головой, опускает меня на пол.
— А когда мне было дело до твоего настроения, тупица? — он резко щиплет меня за сосок, от чего мое лицо искажается от боли, и я в отчаянии сжимаю челюсть.
— Мне плохо. Меня недавно стошнило, — выдыхаю я, потирая рукой ноющую грудь.
— Так вот чем от тебя воняет?
Самое отвратительное в нем — это его улыбка, потому что она демонстрирует белоснежные зубы, подчеркивающие холеность его лица, на которое он с такой тщательностью наводит по утрам марафет. Даже дольше чем я.
— Иди приведи себя в порядок.
— Я позже приму душ.
— Ты примешь душ сейчас. Я не хочу, чтобы ты распугала всех моих друзей, потому что от тебя несет, как от пакета скисшего молока.
— Зачем ты так по-скотски себя ведешь? Какая тебе польза от того, что ты делаешь меня несчастной?
— Несчастной? Так вот какой я тебя делаю? Интересно, какой бы несчастной ты сейчас была, если бы выплачивала городу сорок штук баксов, а? Жила бы в гребаной консервной банке из-под тунца, потому что твоей дерьмовой зарплаты не хватит даже на сраный ночной горшок, — он наклоняется ко мне, и меня обдает запахом его жевательного табака. — Может, малышка, тебе стоило чуть раньше оторваться от своей бабули, и тогда ты бы не оказалась в таком положении.
— Пошёл нахер. Пошел. Нахер! — уперев ладони ему в грудь, я отталкиваю Кэлвина на шаг назад, и его улыбка превращается в рычание.
Где-то сбоку я замечаю молниеносную вспышку, и мою щеку пронзает резкая боль, которая стремительно разносится по носовым пазухам и отбрасывает мою голову в сторону.
Прежде чем я успеваю среагировать на сотрясающий череп удар, пальцы Кэлвина с такой силой впиваются мне в челюсть, что начинают ныть зубы.
— Если ты еще хоть раз притронешься ко мне без разрешения, я измудохаю тебя до потери сознания и трахну, пока ты в отключке.
Покосившись на него, я хватаю Кэлвина за запястье, чтобы вырваться из его хватки, но он только крепче сжимает моё лицо.
— Поняла? Скажи: «Да, папочка».
— Пошёл. Нахер.
Мне известно, что лучше его не испытывать. Я уже научена горьким опытом, но меня так обуял гнев, что я даже соображать нормально не могу. Мой мозг твердит мне притормозить, но слова вырываются у меня изо рта сами по себе.
Его рука скользит вниз к моему горлу и резко его сжимает, от чего у меня перед глазами вспыхивают звезды, и становится нечем дышать.
— Похоже, ты хочешь поиграть, да? Моей маленькой шлюшке захотелось испытать пределы своих возможностей? А? Хочешь посмотреть, сколько я буду тебя душить, прежде чем ты отключишься?
Я беспомощно царапаю руку Кэлвина, не в силах ее разжать, и плывущие перед глазами звезды становятся все ярче и ярче. Я открываю рот, чтобы ответить, но с губ слетает лишь хриплый вздох. Я пытаюсь набрать в грудь немного воздуха, мои мышцы изо всех сил напрягаются в отчаянном стремлении высвободиться из его хватки.
Он приближается губами к моему рту и пропихивает между моими зубами свой требовательный язык, от чего меня еще сильнее охватывает паника, и я впиваюсь в него ногтями, пытаясь вдохнуть хотя бы один глоток кислорода.
На меня надвигается темнота, поле зрения сужается, но тут он бросает меня на пол, и я куда-то проваливаюсь.
Я хриплю и жадно ловлю ртом воздух, отчаянно пытаясь наполнить легкие кислородом.
— Иди, бл*дь, почисти зубы. Меня чуть не стошнило, пока я тебя целовал.
Не обращая внимания на его слова, я смотрю на люстру, что висит над маленьким кухонным столом. Вокруг становится все темнее и темнее, в конце концов мое зрение сужается до размеров точки, сквозь которую я ничего не вижу.
Откуда-то издали до меня доносятся голоса, и я к ним прислушиваюсь. Мужские голоса. И громкий смех.
— Слишком много, бл*дь, вина, — от звука голоса Кэлвина у меня внутри все переворачивается, и я морщусь.
Я открываю глаза и сквозь туман вижу четырех мужчин, сидящих вокруг моего кухонного стола. На люстре сломаны рожки. От запаха пива и сигарет меня снова начинает мутить. Поднявшись в сидячее положение, я понимаю, что все это время пролежала на кухонном полу, онемение в щеке и плече только это подтверждает.
