описывает круг по периметру общежития, проверяет целость стёкол, ковыряет пальцем цоколь, относит в урну завалявшуюся под окнами винную бутылку. Затем некоторое время стоит задрав голову: вычисляет, из какой комнаты эта бутылка могла прилететь. Облепленные спандексом ноги переливаются как две нефтяных реки, осенний ветер ласкает мелированные волосы.
– С триста восьмой швырнули, больше некому! – бормочет про себя комендесса, скрываясь между липами.
После сеанса красоты Северина Марковна возвращается «на новых бровях», помолодевшей и похорошевшей настолько, насколько можно помолодеть, когда тебе сорок четыре года, а на шее у тебя висит Канатчикова дача, где какая-то зараза опять сломала смеситель в душевой третьего этажа и отбила на кухне две кафельных плитки.
Шум, истерики, нытьё. Разборки, дрязги, объяснительные. Карусель продолжается, Северина с новыми бровями вертится как белка в колесе, щедро раздаёт втыки, ЦУ и распоряжения. У вахты на скамеечке сидит второкурсник Лёва Пичкин со взрослым мужчиной. Судя по внешнему сходству, это Лёвкин отец из деревни. Между ног у отца стоит большая хозяйственная сумка – посылка сыну из крестьянской семьи.
– Здравствуйте, – запаренная, но всевидящая комендесса улыбается незнакомцу, грозит пальцем сыну. – Лёва, не стыдно тебе отца родного на пороге держать? Проводи к себе в комнату, напои чаем, я печенья дам.
Лёвка уже привык к яркой внешности Северины Марковны, зато у Пичкина-старшего при виде обильной зрелой комендессы, её «задоса и сисяндр» отвисает челюсть. Он не может отвести глаз от женщины с губами-эклерами, в рискованно коротком свитере и с ногами, затянутыми в жгучий, чёрный, наэлектризованный цвет. Икры Баяновой пузатые и гладкие как трёхлитровые банки, коленки сверкают как утюги. Тончайший спандекс сопротивляется напору бёдер, натужно скрипит, шкворчит, сыплет бликами, обжимает бомбы-ляжки, стискивает пах, обхватывает женскую мясистую поясницу.
– Папка без документов, – шмыгает носом Лёвка. – Через вахту не пустят.
Северина всплёскивает руками перед смущённым папой, она здесь единовластная и радушная хозяйка.
– Зачем нам документы, этое ж не милиция? Тут по лицу сразу видно – отец и сын! Как вас величать? Где-то работаете? Сына на смену себе готовите?
Провинциальный папа вспыхивает от внимания со стороны величественной и блистательной городской начальницы. Комкает поношенную кепку.
– Благодарствуем, Фёдор Ильич меня звать. У себя в селе работаю, в энергосбыте…
Северина тотчас вносит запись в свой мысленный гроссбух: «Отец у Пичкина – электрик! Нужный чел. Не терять из виду».
– Некогда чай распивать, – договаривает Фёдор Ильич. – Я ж на минутку… картохи Лёвке завёз… автобус скоро…
– Ну смотрите, а то мы хорошим гостям всегда рады!
Северина уверена, что Пичкины будут смотреть на её аппетитную «корму», но не знает, что в хлопотах не до конца одёрнула сзади свой бордово-сиреневый свитер. Взгляды действительно так и прикипают ей вслед: лосины гладко и хватко облегают махину женских бёдер, играют вспышками, из-под задравшегося подола лоснится чёрная обтянутая громада ягодицы, пробитая наискосок руслом трусиков. Блескучий шелковистый флажок впивается в сладкое полушарие прожилками-резинками, на упругом славном крупе от жуткой натяжки хрипят лосиновые швы.
– Ты, Лёвка, учися как следует… – бормочет сзади сельский папа. – Кто это у вас, такая ладная, видная? Директорша ваша?
– Да ты чо, пап? Скажи ещё – министр образования. Просто комендант общаги, Баянова Северина Марковна. Тащер нашей тимы.
– Имя-то какое – Северина… – вздыхает Фёдор Ильич. – Всё равно учися, неслух! Етишкино горе, где мои семнадцать лет? Я б из-за одной комендантки сюда поступил!
– Тогда я бы у вас с мамкой не родился! – резонно возражает сын.
Возле подсобки на подоконнике притулилась влюблённая парочка: Элька Цырбеева из операторов централизации и электромонтажник Данька Калинин. Они неразлучно загуливают ещё с прошлого года и все к ним привыкли, как привыкают к неотъемлемой части интерьера – люстре или вешалке. Цырбеева откровенно недолюбливает комендессу. Тайком она отзывается о Баяновой, как о «жирдяйке» и «барже», вечно щеголяющей по общежитию в обтягивающей одежде.
– Наша Бабайка-жирдяйка шлёпает, – Эльку бесит, что возлюбленный Данька тоже по-кобелиному смотрит на проступающие под спандексом плавки Северины. – Одевается как тамблер-гёрлз из деревни «Синий лапоть». Чего вы сохнете по ней, дураки? Прёт от неё, как… от телятницы! Духами-палью, хлоркой и тухлыми трусами!
Цырбеева притворно зажимает носик. Её Даньке, напротив, кажется, что от Баяновой исходит богатая палитра совсем иных ароматов. Не хлорка и не пот, это точно. Скорее, от Северины пахнет горячим молоком, полевыми цветами, ванильным печеньем и таинственной сладостью взрослой женщины, которая с самого утра крепко стянута шелковистыми трусиками и лосинами из спандекса. Все эти запахи очень в тему, но Данька мудро молчит, дабы не злить ревнивую Эльку.
В разные годы случалось всякое. Отчаянные студенты, переполненные гормонами, делали попытки подружиться с комендессой поближе – обаять, охмурить, завлечь крепкую и интересную Баянову. Доходило до личных драм, откровенных признаний и прочих шекспировских страстей. Неоднократно Северина получала от подопечных предложения интимно-любовного плана, но всегда ровно, почти по-матерински отвечала влюблённым студиозусам:
– С вами, клопами, спать – только чесаться… Нашёл подружку, балда! Моему старшему сыну двадцать один, младшему – восемнадцать, а тебе? Марш в кубрик и люби Наташку из параллельной группы, чудо моё.
Достигнув буфетной, Баянова мельком глядится в зеркальную дверь и наконец-то обнаруживает беспорядок в своём туалете. Едва она водворяет подол свитера на законное место, прикрыв сексуально-упругую складку трусиков, вдогонку несутся шаги и злобный девичий вопль:
– Северина Марковна! Это что? Это как понимать?
К пухлой блестящебёдрой комендессе спешит третьекурсница Вита Городейкина из четыреста четвёртой «раздолбайской» комнаты. Склочная и шлюшистая, на первых двух курсах она обитала где-то в городе на квартире у немолодого сожителя и в общаге не появлялась. В нынешнем сентябре идиллия кончилась, дольче Вита приплелась с манатками на Канатчикову дачу. Она вечно конфликтует с администрацией, обожает качать права и скалить зубы.
На ходу Городейкина потрясает длинной поролоновой лентой. Эти ленты после занятий обнаружились повязанными на дверные ручки нескольких комнат четвёртого этажа.
– Что это, Северина Марковна?
Невозмутимую Норд-фройляйн забавляет показное бешенство Виты.
– Этую лапшу, доченька, я с утра повесила всем, кто не утеплил окна, – поясняет она. – Тепло беречь надо, а то мозги выдует.
– У нас скотчем заклеено, между прочим!
– Скотчем, Вита, ты трусы себе будешь заклеивать, если порвутся, – веско и ехидно говорит комендесса. – А на окне ваш скотч продувает, лапонька, понятно? Я топлю за порядок, сквозняки и насморки мне тут не нужны. Будь добра, прокачай окошко!
– Постойте-ка, Северина Марковна! – тут же вцепляется Вита, накручивая себя. – Откуда вы знаете, где утеплено, а где нет? Значит, пока дети были на занятиях, вы без спроса входили в их комнаты? Вторгались в
