— Смеяться не будешь? — спросил Вадим так серьезно, что Мила опешила. Только что шутил…
— Не буду. Я над тобой никогда не смеюсь. А что, Вадик? Что случилось с тобой, почему ты во Владимир вдруг поехал?
— Я встретил… На Смоленском кладбище встретил Ксению. Только не говори что я… Это не бред, и я трезвый тогда был. Да и вообще не пью.
— Я и не говорю, что бред. А кто это — Ксения?
— Ты не знаешь?
— Нет…
— Это… как тебе сказать… юродивая, наверно. Блаженная Ксения Петербуржская ее все зовут. Она на Васильевском острове жила с мужем. Он внезапно умер. Она его сильно любила, может, там еще какая-то история, но я не знаю настолько хорошо. А только что она как бы умом тронулась. И в одежде мужа стала бродить по улицам, тут на Васильевском. И звать себя просила… Николай Федорович. По-моему, так…
— Именем мужа просила звать?
— Да. Милаша, я не сильно верующий. Но в Ксению всегда верил почему-то… Она, говорят, чудеса творит, исцеляет и помогает в разных бедах человеческих. Если прийти к часовне, три раза обойти вокруг и высказать мысленно просьбу, то… может, и исполнится.
— Ты просил? Пошел к ней просить?
— Нет, я не шел специально. Я домой шел, вообще-то, а оказался там. Я встретил её, странная, нелепая, в розовом платке вязаном с кистями, в пальто длиннополом, не понятно — мужском или женском. Она тащила сумку на колесах…
— По кладбищу?
— Нет, нет… я тогда уже шел домой. Это я раньше на кладбище гулял.
— Гулял?!
— Зашел. Я же район не очень хорошо знаю, я пошел пройтись, и как-то по берегу, река… Смоленка, наверно. А потом вроде сад, а это оказывается около часовни. Темно, я не присматривался. И расстроен был… сел там на лавочке. Потом и в часовню зашел погреться.
— Ты там что, всю ночь у могилы просидел?! С ума сошел? — Мила со все возрастающей тревогой смотрела на него.
— Нет, я недолго. Во всяком случае мне так показалось. Мне было плохо без тебя! Совсем… А потом в часовне хорошо было, там образ этот, название красивое — Божья Матерь Предтеченская, Афонская икона, древняя. Рахманинов её особо почитал, я читал про это в его архивах. И легенда красивая: инок быстро написал одежды, а как до лица Богородицы дошел — смутился. Боялся неверно образ передать, так она сама на доске явила лик. Я вот что понял: Предтеченская — это знак, как предшествие к тому, что есть у нас теперь… Мы с тобой есть… И не то чтобы я просил, нет, я и не молился… Или молился? Не помню, как во сне. Из часовни я домой пошел, сюда, и на перекрестке, на пешеходном переходе у “Пятерочки” и встретил её, Ксению. Сумка у неё вывернулась, на поребрике застряла. Я поднял, помог до тротуара докатить. Вот посмотрела на меня эта женщина и спрашивает: “Куда идешь, батюшка?” Я ей: “Домой”. Она головой покачала с укоризной и говорит: “На вокзал, батюшка, на вокзал…” И потащила сумку свою дальше. Я меня как осенило — надо к тебе ехать, а дальше уж как Бог даст. Сомневался я, Мила. Все это время. И не только потому, что ты тогда к телефону не подошла и не перезвонила. Хотя, конечно, я думал, что выкинула симку, чтобы я не надоедал.
— Вот как ты мог?! Как! — Мила резко села. — Зачем за меня думал?
— Ну прости…
— А почему еще сомневался? Говори уже все, раз начал.
— Всякое думал. Что обидел тогда, в Царском. Что жизнь тебе испорчу, что ничего не получится…
— Почему, Вадим? Почему?!
— Исходя из прежнего опыта.
— Все! Замолчи! А то я…
— Что?
— Побью тебя больно!
— А руки?
— Так я по голове, чтобы не думал за меня!
Она быстро прилегла к нему на грудь, обхватила руками, стала целовать подбородок, губы. Вадим не двигался, прикрыл глаза, отдаваясь её воле.
— Это я виновата! Ты прости меня, Вадик, вот я дура, дура… столько времени ждала. Я-то могла тебя найти… Да что там искать — ты на виду. Написать могла.
— А почему не писала? — не открывая глаз спросил Вадим.
— Думала тебе это не нужно, что я не та…
— Думала за меня, значит, — засмеялся он, неожиданно схватил её и переложил на спину, сам оказался сверху.
***
Теперь было иначе, чем в тот первый раз в Павловске — взаимные страдания сделали их ближе и откровенней в мыслях, прикосновениях. Вадим не спрашивал, можно ли, а Мила все позволяла. Она принимала его ласки, всю его невысказанную, но тысячу раз сыгранную для неё любовь. Теперь она знала, что касания клавиш пальцами были для него ежедневным признанием, что о ней он думал, мечтал, желал и в мыслях своих обладал многократно. И Мила, принимая его теперь, вбирала и те, отданные ей через мили океана, небесных трасс и земных дорог, ласки.
А Вадим, не заботясь о том, можно ли, допустимо, делал то, что и всегда хотел — с первой минуты, как увидел. Он нежно касался её, гладил, проводил кончиками пальцев по груди, сжимал маленькие соски, трогал ложбинку между ключицами, шею, подбородок, губы. И снова живот. За пальцами следовали горячие сухие губы. Мила молчала, не стонала, только вздыхала глубоко и вздрагивала от прикосновений. Он раздвинул её бедра и сначала рукой, потом членом стал водить по влажным возбужденным губам ее лона. Мила смотрела в лицо Лиманского и узнавала. То самое движение губ и бровей, истома в глазах, полуопущенные ресницы… Боже мой… Она столько раз видела это, когда он играл, — так вот о чем он тогда думал!
— Вадик, войди! — выдохнула она. — Прошу тебя…
Он раскрыл её и толкнул резко. Оба вскрикнули от оголенности ощущений.
— Еще, — заплакала она. Слезы катились по щекам, а бедра Милы поднимались ему навстречу. И он входил еще и еще, учащая удары, чувствуя только её нежную тесноту, влажную и упругую, и свое нестерпимое желание отдаться. Не сдерживаясь, со стонами и невнятными словами любви, обожания, упреков, счастья…
Мила приблизилась к вершине, выгнулась, развела бедра, как можно глубже вбирая его в себя, и Вадим почувствовал частые судороги ее лона. Он толкнулся несколько раз и сорвался. Она выпивала его, втягивала в себя, обволакивала, сжимала, и он отдавался весь частыми бросками. Оберегая её, хотел выйти, но Мила не отпустила, прижалась, оплела ногами и руками. Вадим потерял реальность. Слишком долгим было ожидание, слишком глубоким страдание и нестерпимо острым освобождение…
Они уснули, проснулись и снова любили друг друга. Потом согрели чай, сидели на матрасе, разложив на полу скатерть. Было похоже на пикник.
— Но как же ты… Почему здесь? Ты хотел именно в этом районе жить? — спрашивала Мила, согревая руки об новую чашку.
— Нет, случайно вышло. Я даже не знал, что тут дома построили, раньше тут был даже не берег, а вода. Это намывные земли. Откуда я мог знать? Я в России бываю раз в год и реже. А если и бываю, то по городу не гуляю — это точно. Я ничего не знаю, кроме концертных залов, Милаша. Репетиция — концерт — перелет. Мне заниматься толком некогда. А мир, он где-то снаружи. Публику знаю, да, они приходят, журналистов, иногда даже обычную жизнь знаю, но редко. Да и не хочу, зачем мне? Я уже привык так. Когда все расписано и живешь по графику перелетов. Но меня тянуло сюда, к тебе. Все это время, что мы растерялись и не вместе были. Когда играл, я думал, что ты слышишь где-то в зале. И я играл для тебя. Другого способа говорить с тобой, любить тебя у меня не было. И жизнь моя изменилась. Сильно изменилась. А квартира эта — случайность. Я приехал в Питер, пошел в Малый зал… Нет, это потом было. До этого я по делу пошел в офис продаж квартир, дочка хотела на Васильевском, просила устроить это. Я пошел, но устроил, выходит, для нас. Даже не понял, как подписал договор, такая попалась напористая девушка, узнала меня и давай уговаривать, что надо вкладываться в недвижимость. Я, конечно, не поэтому, я думал, что если бы ты… если мы… вот как сейчас, чтобы не скитаться. Что мы могли бы… А за то время, что я был без тебя, и правда изменилось многое. В том числе и мои счета. Я смог себе позволить вложить средства в недвижимость. А та, что в Царском, продалась легко, иногда я жалею. Знаешь… после нашей встречи я по-другому стал слышать рояль. Но без тебя это было больно: каждый раз возвращаться в реальность и понимать, что я один. Я для нас квартиру покупал, Милаша. А в тот вечер до Малого зала не дошел, сидел в кафе, а уже квартира была и даже матрас. Вот я и решил пешком, через мост и дальше на Васильевский. Хотел сократить дорогу к дому, заплутал, вышел к часовне…
