Закрываю глаза, но, невзирая на накопившуюся усталость, сон не идет.
Саульский, черт возьми…
В груди разгорается волнение другого рода. Чем тушить? Сердце абсолютно бесконтрольно начинает стучать с такой силой, что кажется, вот-вот произойдет деформация грудной клетки.
Не думать. Не думать. Не думать!
После встречи в кафе прошло два дня. Все это время Саульский никаким образом не дает о себе знать. Неужели все же отпустил?
Боже, почему я продолжаю об этом думать? Так и должно быть. Это правильно.
Неужели настолько не хотел ребенка, что едва услышав о нем, потерял ко мне вспыхнувший интерес?
То самое сумасшедшее сердце разбивает боль и обида. С момента, когда я, пройдя в одиночку двадцать восемь часов нестабильной и мучительной родовой деятельности, впервые взяла на руки своего сына, это чувство приумножилось. Мне больно и обидно за себя. Но за своего ребенка — в стократ сильнее. Это невозможно подавить и отпустить. Невозможно. Это обессиливает и в то же время держит в непрерывном тонусе.
Что делать? Что? Что?
Стремлюсь перекрыть. Я рву свое сердце на кусочки и штопаю его вширь, чтобы хватило накрыть нас двоих.
Как долго у меня будет получаться?
Как ребенок одного родителя, все же должна признать, что случались моменты, когда я чувствовала себя обделенной. Перед другими. Особенно, если кто-то удумывал меня жалеть, дескать, у всех полные семьи, а у бедняжки только отец.
У Боди наоборот.
В Японии мы из-за особенностей внешности выделялись. Здесь, вроде как, никому до нас нет дела. Надолго ли?
Видит ли меня сейчас папа? Что думает обо мне?
Если отмотать к тому времени, когда он был жив, настоящее на прошлое не налезает. Как же круто жизнь умеет меняться! Всего два года назад я готовилась к свадьбе в угоду отцу. Влюбилась. Разбилась. И вот я уже мать-одиночка с синдромом гиперопеки.
Я очень люблю Богдана. Некой ненормальной любовью. Момо я тоже полюбила, она замечательная и с ней всегда весело. Но в глубине души я очень одинока.
Стоило увидеть Саульского, все чувства вырвались, и вот я уже снова с безудержной силой пылаю искрами.
Хватит! Мы друг другу не подходим. Он уже разбивал меня на осколки.
С дрожью сжимая у груди руки, прогоняю прочь болезненные воспоминания и наплыв новых фантазий.
Нельзя! Нам нельзя быть вместе.
Богдан важнее, чем моя зависимость от Саульского. Он меня не любит. Ничего не изменилось. Требовал, чтобы вернулась только потому, что я нарушила свою часть договора. Вот и все! Вот и все… Узнав о ребенке, он не будет напирать. Не будет…
Долго верчусь, но все же отключаюсь от реальности. А когда просыпаюсь от настойчивого звонка в дверь, кажется, что проспала минут пятнадцать.
Вот ведь! Забыла отключить эту заразу!
Неужели Ритка решила пораньше заявиться? Спросонья злюсь капитально. Объясняла же этой проныре, что график у нас не всегда нормальный, чтобы уточняла обстановку, прежде чем переться.
Мелодия не утихает.
Забывая о халате, я несусь к двери, мимоходом удивляясь тому, что Момо еще не открыла. Но, заглянув в кухню, вижу ее у плиты в наушниках.
Приподнявшись на носочках, заглядываю в глазок и столбенею, будто громом пораженная. Сонливость бурной волной эмоций смывает. Тело цепенеет, охваченное невиданным параличом. Внутри же, напротив, стихия разворачивается.
Трясет. Горит. Шумит. Градом бьет. Камнями колотит.
Проносится невесть откуда взявшееся понимание: время вышло.
Он пришел за мной.
Глава 49
Не будь таким необходимым, прошу…
© Гузель Хасанова «Необходимый»
Юля
Приглушенно щелкает замок. И как только я открываю дверь, в квартиру первым делом, подобно урагану, врывается острый и терпкий парфюм Саульского.
Необдуманно вдыхаю и тотчас задерживаю дыхание.
— Привет, — выдыхаю медленно и незаметно, создавая иллюзорную видимость того, что ничего необычного с нами сейчас не происходит.
Не собираюсь отступать, чтобы впустить его внутрь.
Я спокойна. Словно Саульский не был для меня всем миром. Будто я не носила под сердцем его ребенка, а сейчас — не кормлю грудью, не качаю одинокими ночами на руках, бездарно не пою колыбельные. И словно бы не я бесконечно вспоминаю тот самый год, который нас изменил.
— Что-то срочное, Ром? Мне сейчас не очень удобно…
На этих словах взгляд Саульского соскальзывает с моего лица вниз. Узрев пижаму, он без слов нахрапом проталкивает меня в квартиру.
— Я не приглашала… — только и успеваю возмутиться.
Когда Саульский захлопывает дверь и без всяких церемоний припечатывает меня к стене, по телу электрические разряды проносятся. Выразительной, горячей и колючей дрожью взлетают вверх по груди и искрами осыпаются.
— Ну, привет… Привет, мурка моя Юлька.
Он твердый. Он весь, будто скала. Мне знакомы эти ощущения, и вместе с тем мое тело вроде бы только сейчас их вспоминает. Сумасшедший отклик дает. Не скроешь.
— Рома, что ты делаешь? — сиплю севшим голосом, когда его рот влажно припечатывается к моей щеке.
Изначально он целился в губы, и если бы я не отвернулась, случился бы тот самый поцелуй, о котором так отчаянно мечтает мое глупое израненное сердце.
— Зачем ты пришел? — чтобы избежать одуряющего контакта, вытягиваясь на носочках и задирая подбородок выше, рвано хватаю губами воздух.
— За вами.
О том, что у Саульского нездоровое желание мною обладать, я, конечно, в курсе. Но что он подразумевает, когда говорит «за вами»?
Боюсь надеяться. Страшно даже мысль подобную допустить. Знаю, как потом может быть больно.
— Рома… Перестань…
Но он с сумасшедшей страстью целует уже шею. Пробует. Вспоминает. Наверняка следы оставляет. Меня от этих грубых и таких знакомых ласк фейерверками разрывает.
— Рома… Отпусти…
Не отпускай… Держи крепче…
— Юля… Юлька…
— Рома…
Внутри меня словно тухнет и вспыхивает электричество. Пробки выбивает и врубает. Паузы занимают микросекунды, но перепады в ощущениях такие резкие — меня трясет, как на электрическом стуле.
— Юля…
— Доблый день!
Момо не выговаривает «р» только если сильно волнуется. И я могу ее понять. Мощная фигура Саульского кого угодно заставит нервничать.
Он неторопливо поворачивается на источник звука. Бегло оценивает и возвращает взгляд ко мне.
— Это что еще за Мао Цзэдун?
— Рома!
Негодуя, с облегчением отмечаю, что он позволяет, наконец, себя оттолкнуть.
— Мао Цзэдун был китайцем, — тщательно проговаривает моя японская подруга, ни на миг не прекращая улыбаться. — Момо — чистый японец, — тычет большими пальцами себе в грудь.
— Понятно. Как Toyota.
— Саульский! — восклицаю еще более возмущенно.
Момо лишь растерянно хлопает глазами.
— Не обращай внимания, милая. У Ромы дурацкое чувство юмора.
— А-а-а, — тянет та, поднимая вверх указательный палец. — Не умеет шутить! Момо умеет, — взмахнув руками, смеется. — Момо всегда весело!
— Познакомься, Саульский. Момо — моя подруга, — по какой-то причине не хочу говорить, что она помогает мне с ребенком. Не хочу навязывать ему ничего, что связано с Богданом. Глубоко вдохнув, окончательно в себя прихожу. — Момо, дорогая, это Рома. Мой бывший муж.
Озвученный статус у Саульского ожидаемо вызывает неприятие. Напряженно двигая челюстями, он щурит глаза.
— В какой момент я стал бывшим, Юля? Официально ты все еще моя жена. Всегда была. И навсегда ею останешься. Так понятно? Или я должен выражаться еще конкретнее?
— Официальная информация, Саульский, — всеми силами стараюсь не цепляться за вспыхнувшие вместе с его словами надежды. — Сейчас меня зовут Юлия Палеха. А ты — вдовец, Рома.
— К херам такую информацию. На, читай, — всучивает мне тонкую папку, которую, вероятно, швырнул на тумбочку, когда только вошел в квартиру, и проходит без приглашения дальше.
