— Не сейчас, Ронда, пожалуйста, только не сейчас. Мне просто необходимо быть здесь.
Ронда мягко сжала напряженную руку Мэри.
— Это не то место, где тебе следует искать решение собственных проблем, и ты знаешь это. Ты один из моих лучших волонтеров, и я очень хочу, чтобы ты вернулась. Но только после того, как немного проветришь голову.
— Мне может не хватить отведенного времени, — прошептала Мэри.
— Что?
Мэри встряхнулась и выдавила улыбку.
— Ничего. Конечно, ты права. Я уйду сразу же, как только вернется Билл.
Билл приехал примерно через час, и спустя две минуты Мэри уже вышла из здания. Добравшись до дома, она захлопнула входную дверь и прислонилась к деревянным панелям, прислушиваясь к тишине. К ужасной, сокрушительной тишине.
Боже, ей так хотелось вернуться в офис горячей линии. Ей были необходимы мягкие голоса других волонтеров. И телефонные звонки. И жужжание флуоресцентных ламп на потолке…
Потому что, когда ее мозг ничего не отвлекало, в нем всплывали страшные картины: больничные койки, иглы, пакет с лекарствами, висящий рядом с ней. В сознании возникло видение: она, с лысой головой и серой кожей, впалые глаза. Она не похожа сама на себя. Она не чувствует себя собой.
И тогда она вспомнила, каково это — не чувствовать себя человеком. Как только начались сеансы химиотерапии, она перешла в худшую группу больных: они умирали, становились страшным, жалким напоминанием о конечности человеческой жизни.
Мэри рванулась на кухню через комнату, распахнула окно. Страх душил ее, но морозный ночной воздух ослабил давление на легкие.
Ты не знаешь наверняка, что не так. Ты не знаешь наверняка…
Она повторяла эти слава, словно мантру, пытаясь хоть немного заглушить разросшуюся панику, и направилась к бассейну. Вода, загустевшая и замедлившая свое движение от холода, казалась черным маслом в свете луны. Она села, стащила с себя туфли и носки и опустила ноги в ледяные глубины. Она продолжала держать их под водой даже после того, как они онемели, мечтая обладать достаточным безрассудством для того, чтобы прыгнуть вниз, поплыть и достать до решетки на дне. Пробудь она там достаточно долго, это сработало бы как полное обезболивание.
Она подумала о своей матери. И о том, как Сисси Льюс умерла в своей кровати, в том месте, которое они обе называли домом.
Она хорошо помнила материнскую спальню: как свет пробивался сквозь кружевные занавески, отбрасывая на предметы тени в виде снежинок. Бледно-желтые стены и ковер от стены до стены, который когда-то был совершенно белым. Плед, который так любила ее мама, тот кремовый с маленькими розовыми цветочками. Ароматическую смесь, от которой шел запах мускатного ореха и имбиря. Распятье над кроватью и большую икону, изображавшую Деву Марию в углу.
Эти воспоминания обжигали, и Мэри заставила себя вспомнить, каким все это стало после смерти матери: вычищенным до блеска и проданным. Все религиозные предметы были упакованы, а едва заметная тень, оставшаяся на стене, была закрыта репродукцией Эндрю Уайета.[25]
Слезы не заставили себя ждать. Они приходили неспешным нескончаемым потоком и уходили, исчезая в темной воде. Она наблюдала за тем, как они достигают поверхности и исчезают.
А потом она встрепенулась, почувствовав, что не одна.
Мэри вскочила на ноги и попятилась назад, но остановив себя, вытерла мокрые глаза. Это был просто мальчик. Подросток. С темными волосами и бледной кожей. Он казался истощенным, но был так красив, что с трудом верилось в его человеческое происхождение.
— Что ты здесь делаешь? — Спросила она, не испытывая ни капли страха. Невозможно было бояться чего-то столь божественного. — Кто ты?
Он лишь тряхнул головой.
— Ты потерялся? — Видимо, да. Во всяком случае, сейчас было слишком холодно для того, чтобы носить лишь футболку и джинсы. — Как тебя зовут?
Он поднял руку к горлу и, двигая ей вперед-назад, потряс головой. Как если бы он был иностранцем и не понимал ни слова из того, что она говорит.
— Ты говоришь по-английски?
Он кивнул. И начал показывать что-то руками. Амслен.[26] Он говорил на языке глухонемых. Мэри вспомнила свою прошлую жизнь: она учила детей, страдающих аутизмом, общаться на языке жестов.
— Ты читаешь по губам или можешь слышать? — Спросила она руками.
Он застыл, как будто совершенно не ожидал того, что она сможет понять его манипуляции.
Я хорошо слышу. Просто не могу говорить.
С минуту Мэри смотрела на него в молчании.
— Это ты звонил мне.
Он поколебался. Потом кивнул.
Я не хотел тебя напугать. И я звонил не затем, чтобы надоедать тебе. Мне… просто нравилось знать, что ты там. Ничего криминального. Клянусь.
Он посмотрел прямо ей в глаза.
— Я верю тебе.
Только вот, что ей теперь делать? Правила горячей линии запрещали прямой контакт со звонящими. Ну, не станет же она выгонять бедного мальчика из дома?
— Хочешь есть?
Он покачал головой.
Можно я просто посижу немного рядом с тобой? Я устроюсь на другом конце бассейна.
Как будто он привык к тому, что люди все время гонят его прочь.
— Нет.
Он кивнул и развернулся, чтобы уйти.
— Я имела в виду: садись здесь, рядом со мной.
Он стал медленно приближаться к ней, как будто ожидая, что она передумает с минуты на минуту. Но она лишь спокойно села на край бассейна и снова опустила ноги в воду. Он стащил со своих ног пару драных кроссовок, закатал мешковатые штаны и уселся в некотором отдалении от нее.
Боже, он был таким маленьким.
Его ноги скользнули в воду, и он улыбнулся.
Холодная.
— Хочешь свитер?
Он покачал головой и стал болтать ногами в воде.
— Как тебя зовут?
Джон Мэтью.
Мэри улыбнулась, думаю о том, что у них есть кое-что общее.
— В честь пророка из Нового Завета.[27]
Меня назвали так монахини.
— Монахини?
Последовала долгая пауза, как будто он решал, сказать ей что-то или нет.
— Ты был в сиротском приюте? — Мягко предположила она, вспомнив, что у них в городе был один под руководством Девы Милосердной.
Я родился в туалете на автобусной остановке. Меня нашел уборщик и отнес к Деве Милосердной. Монахини придумали имя.
Она подавила дрожь.
— А где ты живешь сейчас? Тебя усыновили?
Он покачал головой.
— Приемные родители?
Боже, пусть будут приемные родители. Милые приемные родители, которые холят и лелеют его. Добрые люди, которые говорят ему, что он важен для мира, несмотря на то, что его родители бросили от него.
