Исступленное объятие
Люби меня, нет, без смеха флейт или вьющихся цветов, но сердцем и слезами, как люблю тебя я грудью своей и стонами.
Когда груди твои соприкасаются с моими, когда я чувствую сопряженность наших жизней, когда колени твои подымаются позади меня, тогда задыхающийся рот мой не может больше соединиться с твоим.
Обними меня, как обнимаю тебя я! Гляди, светильник умирает, мы падаем в ночь. Я сжимаю твое зыбкое тело в своих объятьях и слышу твой непрерывный стон…
Стенай! Стенай! Стенай! о, женщина! Эрос несет нам боль. В этой постели ты страдала бы меньше, рожая ребенка, чем от рождения любви.
Дрожащая, я взяла ее руку и с силой прижала к влажной коже груди своей. Качая головой, я шевелила губами без слов.
Мое сумасшедшее сердце, упругое и твердое, стучало в грудь, словно бился заключенный в бурдюк сатир. Она произнесла: «Сердце твое причиняет тебе боль».
«О, Мназидика, — ответила я, — сердце женщины не здесь. Это — всего лишь бедная птица, голубка, что хлопает слабыми крыльями. Сердце же женское ужасно.
Напоминающее миртовую ягоду, оно горит в красном пламени и омывается обильной пенной влагой. Я чувствую, куда укусила меня ненасытная Афродита».
Мы отдыхаем, глаза закрыты, вкруг нашего ложа — необъятная тишина. Неизреченная летняя ночь! Но та, что думает, будто я сплю, кладет свою горячую ладонь на мою.
Она шепчет: «Билитис, ты спишь?» Сердце мое трепещет, но, не отвечая, я дышу мирно, словно спящая. Тогда она продолжает:
«Поскольку ты не слышишь меня, — говорит она, — ах, как люблю я тебя!» И она повторяет имя мое, чуть касаясь меня кончиками дрожащих пальцев:
«Он мой, этот рот! только мой! Есть ли прекраснее в мире иной? Ах! Счастье мое! Мое счастье! Они мои, эти обнаженные руки, этот затылок и эти волосы!»
Она ушла, она далеко, но я вижу ее, поскольку в этой комнате все полно ею, все, все принадлежит ей, и я — тоже.
Эта постель еще тепла, здесь я давала волю губам своим. На этом изголовье лежала ее головка, опутанная волосами.
Этот бассейн, тот самый, где она омывалась. Этот гребень пронзал спутанный узел ее волос. Эти туфли принимали ее обнаженные ноги. Этот газ поддерживал ее груди.
Но то, до чего не осмеливаюсь я дотрагиваться, это — зеркало, в котором она разглядывала горячие синие пятна и где, возможно, живет еще отражение ее влажных губ.
Увы! когда я думаю о ней — горло мое пересыхает и голова падает, груди твердеют и причиняют мне боль. Я дрожу и плачу.
Если я вижу ее, сердце останавливается, руки дрожат, ноги леденеют, огненный румянец подымается к щекам, в висках отдает болью.
Прикасаясь к ней, я схожу с ума, руки напрягаются, колени слабеют. Я падаю пред ней и распластываюсь, как умирающая.
Все, о чем говорит она, меня ранит. Любовь ее — пытка. И прохожие слышат стоны мои…
Увы! Как можно звать ее «Любимой»?
Вот и ты! Распусти подвязки и пряжку, и тунику. Разденься до сандалий, до лент на ногах, до повязки на груди твоей.
Смой черноту бровей и помаду с губ. Яви белизну плеч твоих и развей волосы в воде.
Я хочу, чтобы была ты чистой, такой, как родилась ты в ногах оплодотворенной матери твоей и пред славным твоим отцом.
Такой целомудренной, что рука моя заставит тебя покраснеть до ушей, и одно слово мое, сказанное на ухо, сведет с ума глаза твои.
Зима сурова, Мназидика. Все застыло вокруг, кроме нашей постели. Подымись, пойдем со мной, я развела очаг из сухих корней и деревьев.
Мы согреемся, присев обнаженные, с волосами за спиной, выпьем из одного бокала молока и съедим медовые пирожные.
Как весело гудит пламя! Не слишком ли ты близко придвинулась к огню? Кожа твоя краснеет. Дай же мне поцеловать всюду, где огонь воспламенил тебя.
В пылающих головнях я разогрею железный прут. Угасшим углем я начертаю имя твое на стене.
Широкие глаза Мназидики, какой счастливой делаете вы меня, когда любовь питает и оживляет вас, наполняя слезами.
А какой сумасшедшей — когда вы поворачиваетесь, рассеянно следя за проходящими женщинами или вспоминаете о том, что мне не принадлежит.
Тогда щеки мои вваливаются, руки дрожат, и я страдаю… Мне кажется, что со всех сторон перед вами проходит моя жизнь.
Широкие глаза Мназидики, не переставайте смотреть на меня! Иначе я выколю вас, и вы не увидите ничего, кроме ужаса ночи.
Она просмеялась весь день и даже немного потешилась надо мной. Она отказалась подчиниться мне на глазах у нескольких иноземок.
Когда же мы возвратились к себе, я решила не разговаривать с ней. Она же бросилась мне на шею, промолвив: «Ты рассердилась?» Я сказала: «Ах, ты больше не прежняя, ты уже не та, что в первый день. Я не узнаю тебя более, Мназидика». Она ничего не ответила.
Но одела все те свои украшения, что долго не носила, и то же желтое платье с голубой каймой, как в день нашей встречи.
— Где ты была?
— У продавщицы цветов. Я купила прекрасные ирисы. Вот они. Я принесла их тебе.
— Так долго ты покупала четыре цветка?
— Продавщица задержала меня.
— Твои щеки бледны и глаза блестят.
— Это — дорожная усталость.
— Твои волосы влажны и спутаны.
— Это от жары и ветра, что их растрепал.
— Но пояс твой! Он перевязан! Я сама сделала узел слабее, чем этот.
— Настолько слабый, что он развязался. Проходящая рабыня его перевязала.
— А вот след на твоем платье.
— Это упала вода с цветов.
— Мназидика, душа моя, твои ирисы самые прекрасные в Митиленах.
— Я знаю это… Я знаю.
Для кого теперь красить губы? Для кого полировать ногти? Для кого душить волосы?
Для кого румянить груди, если они не прельщают ее более? Для кого омывать молоком руки, если никогда более они не обнимут ее?
