— Это же прекрасная дарительница букетов!
Трубач приложил к губам инструмент и приветствовал Милу не словами, а короткой музыкальной фразой.
Мила перестала смущаться, улыбалась и отвечала:
— Здравствуйте, здравствуйте.
Василий Евгеньевич провел ее анфиладой через парадную гостиную в следующую, а там еще была комнатка. Правду сказал Мараджанов — заблудиться можно.
— Ну вот, это здесь, — сказал виолончелист, стукнул в дверь и сразу же вслед за этим раскрыл ее со словами: — Можно? К вам гости…
Вряд ли его услышали, потому что народа там было человек пять. И все говорили одновременно. В центре Вадим и Травин с Мараджановым. И Травин метал громы и молнии. По сравнению с ними, телефонные укоры можно было считать нежной колыбельной.
— Вадик! Это же что ты натворил? Как ты играл? Безобразные темпы! — восклицал Захар. Он тряс Лиманского за руки, обнимал, снова хватал за руки.
— Да я… понимаю, — оправдывался Вадим, он еще не переоделся, только фрак снял и стоял в одной рубашке и брюках с лампасами. Мила засмотрелась, такой красивый.
— Ничего ты не понимаешь! Это было божественно, гениально! Я ничего подобного не слышал! — продолжал трясти Лиманского Травин.
— Я тоже, — засмеялся Мараджанов и похлопал Вадима по плечу, для этого пришлось потянуться рукой наверх — пианист был заметно выше дирижера.
Но Мараджанов так держался, что казался самым высоким в комнате.
— Извините, Эрнст Анатольевич! Вот, нашло что-то. В три раза быстрее взял темп.
— Он еще извиняется! — притворно нахмурился Мараджанов и сразу же улыбнулся. Мила уже поняла, что это его манера такая. Дирижер продолжал укорять: — Вадим Викторович, вы мне первых скрипачей до инфаркта доведете с такими скоростями в третьей части. У них же пар пошел из ушей, как на скачках. И сколько страдания! Это точно Моцарт был, а не Бетховен? Выкладывайте, что у вас случилось? Идем, идем…
И Мараджанов увел Вадима в еще одну проходную комнату, а вниманием присутствующих завладела женщина-ведущая. Она в концертном платье была, и Мила ее сразу узнала.
— Мальчики, — женщина так же, как билетер, назвала оркестрантов, — кто после концерта не торопится домой — приходите в наш буфет. Отметим немножко Новый год.
— Это вы специально заманиваете, Роза Ибрагимовна, чтобы мы тут жили, — сказал скрипач, его Мила тоже узнала, он ближе всего к роялю сидел. — Как новый год встретишь, так и проведешь, — с убеждением заключил он.
А сам смотрел на Милу.
— Моя бабушка тоже так говорила, — сказала она.
— Ну вот, хоть кто-то со мной согласен, — обрадовался скрипач.
— Ой, это же наша… — женщина в концертном платье запнулась, развела руками, — простите, не знаю, как вас зовут.
— Мила.
— Господа оркестр, это Мила Лиманская, жена Вадима Викторовича!
Присутствующие захлопали и приветствовали:
— Здравствуйте! Поздравляем! Поздравляем!
— Как хорошо, что вы пришли! Меня зовут Роза, только без Ибрагимовны, пожалуйста! — Она метнула осуждающий взгляд в сторону скрипача. — Это только Игорь Моисеевич меня величает по имени-отчеству, как музейный экспонат. Сейчас Вадим вернется, вы садитесь, давайте я вам чаю принесу. У нас очень хороший чай!
— А мне можно тоже чаю? — тут же подсуетился трубач.
— Всем можно! — отвечала Роза. — Чашки берите, в оркестровом фойе у меня самовар вскипел, туда пойдем.
— Святая женщина, — картинно всплеснул руками скрипач. — Побежал за чашкой!
— А вам сюда принесу, Вадим с Эрнстом Анатольевичем поговорит и выйдет, подождите немножко. Дольше, чем антракт, они не задержатся. — Это Роза сказала Миле.
Лиманский прошел вслед за Мараджановым через «парадную» часть дирижерской артистической. Там были и красивая мебель, и барочный рояль. Большие окна, лепнина на потолке, светильники с хрустальными подвесками, ковер. А в смежной комнатушке только трельяж в половину роста, вешалка-треножник и обычный рояль. Диван тоже был, но не такой шикарный. Высокая спинка, кожаная обивка. Окон нет. На вешалке пальто Мараджанова и его цивильный костюм, на полу под вешалкой уличная обувь, на подзеркальнике раскрытая пачка сигарет и чашка с недопитым чаем. Здесь Эрнст переодевался и приходил в себя между отделениями концертов.
— Ну, так что, Вадим, что случилось? — Мараджанов сел на стул перед зеркалом, провел рукой по волосам, всмотрелся в себя, потом через зеркало в Вадима. — С молодой женой поругались?
— Нет, мы не ссоримся. — Лиманский без приглашения сел на диван, руки в замок, оперся на колени, потупился, изучал рисунок наборного паркета. Сейчас надо сказать правду. И подвести всех. Или не сказать, и изменить себе. Не такой уж сложный вопрос вырос в глобальную проблему. Непонятно почему. Лиманский в сотый раз спросил себя, ПОЧЕМУ он не может уехать без Милы. И ответа не нашел. Не может, и все. — Эрнст Анатольевич, я… не полечу завтра в Монреаль, извините.
Вадим думал, что сейчас на него обрушатся все громы небесные. Мараджанов был мягким сентиментальным человеком, но когда дело касалось общего блага оркестра, становился жесток и неумолим. Если кто-то из музыкантов начинал мутить воду в коллективе, то как бы хорошо ни играл, Мараджанов расставался с таким. Он мог простить многое, кроме одного — предательства. А то, что совершал Вадим, как раз и было тем самым непрощаемым.
— Почему? Что за причина? — вопреки ожиданиям, Мараджанов даже не нахмурился, голос не повысил.
— Да нет у меня причины, в том-то все и дело. Я не знаю как быть! Не могу без Милы в Канаду ехать!
— И всего-то? — Эрнст рассмеялся. Голос у него был низкий, и смех рокотал мягко. — Надо было ко мне прийти с этим, а не страдать весь концерт. Подумаем и придумаем… А кто она у вас по специальности?
— Флорист, ландшафтный архитектор, дизайнер. — Лиманский не мог понять, к чему вопрос. И он никак не укладывался в проблему.
— Ну что же, — Мараджанов еще раз глянул в зеркало, пригладил волосы, поправил бабочку, — кажется, и второй звонок уже. Надо собраться…
— Спасибо, Эрнст Анатольевич! Не вовремя я с этим.
— Уж лучше сейчас, чем когда билет сдал. Значит, после концерта мне паспорт, и частности решим. Придется вам с супругой еще Моцарта послушать. На хоры идите, там акустика идеальная. И обниматься можно. Ну, идите.
— Спасибо! — Вадим не мог найти слов, чтобы объяснить, насколько благодарен. Да и не это надо сейчас. Главное, уйти поскорее и дать Мараджанову хоть пять минут побыть одному.
У Лиманского от сердца отлегло — раз Эрнст сказал, что устроит все с Милашей, значит, так и будет. В масштабах филармонии он был больше чем Бог — он был главный дирижер.
Вадим едва успел переодеться, и они сразу побежали наверх, по той самой узкой крутой лестнице, что удивила Милу вначале.
— Говорят, тут Сергей Васильевич рыдал, когда симфония его провалилась, — на ходу сказал Вадим, он тянул Милу за руку. — Идем, идем скорее…
— Сергей Васильевич — это кто? — едва поспевала за ним Мила.
— Рахманинов.
Вадим с Милой вошли на хоры за несколько секунд до того, как Эрнст под дружные аплодисменты поднялся на пандус и встал за пульт. Устроились на служебных местах, там, где обычно сидели операторы или фотографы.
Сверху хорошо было видно дирижера и весь оркестр.
Вот Эрнст поднял руки, воцарилась тишина. Едва уловимое движение пальцами, а главное, взгляд, и…
Та-ра-рам та-ра-рам та-ра-ра-рам — запели скрипки, знакомая тема сороковой симфонии Моцарта увела в другую реальность. Нежная и трогательная, как нельзя больше соответствовала сейчас эта мелодия радости, что окрыляла Вадима. А Мила еще не знает! Он же не сказал.
Лиманский накрыл ее руку своей, наклонился, шепнул на ухо:
