Но у Хаято на лице пропечаталось «херня какая», и Кёя его не переубеждает. Всё равно ведь не ощутит, как это подкупает.
Кёя ставит вторую заметку вдогонку к чёрному чаю: выбраться в лес и показать на деле.
— Давай что-то другое, — говорит Хаято, и первые секунды Кёя не чувствует особой разницы.
Они просто смотрят друг на друга, и всё нормально. Разве что сам Кёя сидит справа — в чём и уличили раньше, — а Хаято левша. Ему непривычно тянуться к блюдцу правой, догадывается Кёя. Мелочь, которую не сразу осознаешь. Тысячи мелочей, которые вплелись в жизнь.
Как Хибёрд в волосах — незаметное, близкое, но всё же хрупкое. Как привычно накинутый на плечи гакуран — знаком до последнего сантиметра, не спадёт, но без резких движений. Как старый, ещё дедушкин заварник, которым Кёя пользуется каждый день и только что отставил в сторону. Как светлая макушка Хаято на утреннем построении и его «Джудайме!», заткнулся-бы-хоть-на-десять-минут-никакой-дисциплины, но уже не так бесит. Ведь это длится три года, а в каждом учебном году по триста одиннадцать рабочих дней. Даже с учётом прогулов — достаточно много времени, чтобы привыкнуть.
— Ты привыкаешь ко мне, — говорит Кёя.
Он угадывает, хотя Хаято наверняка думает другими образами — у него нет птицы, и заварника дома отродясь не было. У него свои сравнения, которые переводятся на понятный Кёе язык. Как — загадка.
А Хаято поворачивает свой маленький мир новой гранью, где новая картинка и новый вопрос. И теперь сторона тревожная и серая, как истончающаяся белёсая пелена над взволнованным перед дождём морем, а ветер толкает в спину, в холодную солёную воду. И сердце колотится, стучит, гонит нестись туда вплавь.
— Ты рассказываешь своё? — шепчет Кёя. — Или вытаскиваешь моё?
Ошибся? Это он привыкает к Хаято?
Кёя не различает, чья эта бурлящая и забивающая рот и нос волна. Не пугающая — сама взбитая, толчком земли и ветра испуганная. Топит пляж и деревья валит, как в панике Ролл раздувается, ширится, пищит и воет, раскидывая иглы.
И самой, взбудораженной, больно, и других ранит, и остановиться не может, в ужасе от самой себя и вины.
А потом как выключили, льдом покрыли, и море беснуется под этой коркой, в наручники закованное; морозным и талым пахнет. Жары ждёт, когда вновь потечёт, по безлюдному пляжу пройдётся, взбивая мелкий песок и пустые ракушки. Ни души не найдёт.
У Кёи язык прилипает к нёбу — такое не озвучивают вслух, не тогда, когда у самого иссякают силы барахтаться в этой взбаламученной воде и глазах Хаято — мутно-зелёных, непроглядных, растревоженных.
В них оседают осколки и ошмётки всего, что ненароком задел, приложил головой о камни, закрутил в водоворот. И Кёя надеется, что это не то, чем кажется, и Хаято не вздумал его или Ямамото жалеть.
Смешно, но Кёя даже своему ежу не может доказать, что три капли крови — не катастрофа, а Хаято от Ролла, видимо, недалеко умом ушёл. За кого они его держат?
Хаято не даёт времени по-настоящему разозлиться, поворачивает новую грань, новый запах. Как механический поворотный переключатель на стиральной машинке, поворот, поворот, быстро меняет программы, с ума сводит технику.
И Кёя считывает, как он бетоном заливается — сильный, неприступный; как кошкой под рукой прогибается — погладь, почеши; за шиворот ему юркает — защищай, береги, и там же лопатки кусает, когтями вцепляется, сползая вниз. В водовороте хаоса и пыли, дыма костров, обрывков бумаги, сквозь беспокойство, страх и волнение Кёя вычленяет самое знакомое — своё, изученное и ясное, как протянутая рука Хаято и его облегчённый выдох. Как его мокрый лоб, прижавшийся к его собственному. Его доверие.
Самое вкусное и по-обидному теряющееся в другой шелухе. И от неё не отряхнуться, не откинуть рукой; все эмоции и чувства — и прошлые, и будущие — на перемотке, и Кёе кажется, он стареет, вбирая в себя жизнь слишком быстро, искусственно, словно зонд в желудок всунули и накачивают ею. Он обрывает, нажимает стоп, трясёт Хаято. Руками, потому что ответной волной феромонов страшно, у него же там как яйца редких птиц в груди, пнёшь — разобьёшь.
— Дубина, — сипло выталкивает Кёя. Вытрахал ему весь мозг. — Просишь сделать одно, а ты без разбору все кнопки тычешь. Эти, по-твоему, безопасные?
Трясущимися руками Хаято берёт чашку Кёи. Допивает, что осталось. Прочищает горло коротким хриплым кашлем.
— Отвали. Всё тебе не так. — Опирается головой о руку, тяжело дышит, прикрыв глаза. — Это же не японский и итальянский, на которых годами учился говорить. Какие-то звуки, как маму позвать — легко. Выразить сложное, глубокое и в рифму… да сам бы попробовал! У тебя же только трах-тиби-дох, «валить того альфу!», «трахать того омегу!», «на колени всем!» — что тут неясно, да?
Хаято кидается на него устало, с обидой, потому что не умеет… Нет, ему от природы не дано использовать приказы так, как альфам, понимает Кёя. Он никогда не отдаст их в той форме, в которой Кёя ожидал их услышать.
— Фу, меня сейчас стошнит.
Рука Кёи сама ложится на ещё слегка влажную макушку Хаято. Что ж, у этой птицы свои песни. Даже если бы Хибёрд в своё время не научился петь гимн Намимори, Кёя бы от него не отказался, поэтому…
— Нестрашно.
Пряди подскакивают на концах, и Кёя ставит очередную заметку: купить фен для второй ванной.
— Ладно, вот тебе безопасные омежьи приказы, ублюдок. Я хочу кофе, и мне насрать который час. Ты мне его сделаешь, на блюдечке принесёшь и плед притащишь. А потом, когда закончатся цукаты и мне надоест пялиться на грёбаные свечи, ты на руках оттащишь меня в кровать. И ни в какую школу мы оба утром не пойдём, и спать я буду, сколько захочу, никаких гимнов. Ясно тебе? Выполняй.
Кёя сдержанно усмехается одним уголком рта, пока настоящая насмешка отплясывает в радужках глаз.
— Как скажешь. Пожалею тебя в субботу. — Он плавно поднимается, но, уже разворачиваясь, спотыкается взглядом о чашку. — И да…
— Что? — Хаято убирает руки от лица. Чёртова пятница. Где ещё ступил?
— Пусть она будет твоей. А то комната есть, полотенце есть, а чашки — нет. К тому же, — он разворачивается спиной, — так ведь и проходит ритуал вступления{?}[Совместное распивание саке и при вступлении в клан якудза, и в брак, и во время побратимства. Количество глотков/чашек в зависимости от повода разнится. При вступлении в якудза чашку забирает новый, принятый в семью сын и хранит её всю жизнь.]. Пусть, правда, чай, но для саке ты ещё мал. Я бы тебе не налил.
Кёя скрывается за сёдзи, оставляя его один на один с бешеным сердцем, коварным фарфором и застрявшим в горле нервным смехом.
Детская версия сакадзуки. Подловил так подловил. Чёртов Хибари.
Хаято не совсем понимает, шутка ли или для Кёи это всерьёз, поэтому ждёт его возвращения, стараясь не накручивать себя. Выходит из рук вон плохо. Он ищет безопасные нейтральные точки, что угодно, за что можно зацепиться, пока сердце не перебесится от количества нервных событий, потрясений и феромонов — всего слишком много для такого маленького промежутка времени.
— Сидеть в пиджаке под пледом как-то тупо, — говорит Хаято, когда Кёя возвращается с пледом в одной руке и кофе в другой. — Моя толстовка у тебя?
Он нашёл только пижаму и продымленные после клуба джинсы и пуловер. Может, надо было заглянуть не только в тумбочку, но и под кровать?
Кёя лишь скрипит зубами: «Ну вот, опять».
— Завтра уборка, понял?
— Угу, — мрачно мычит Хаято, забирая кофе. Разбавленный, некрепкий. В половину и так малюсенькой чашки.
Приказы надо формулировать чётче.
— С чашкой же можно делать всё, что захочу? — Швырнуть там Кёе в голову или использовать как поилку для Ури, мстительно думает Хаято.
— Всё. Что ты надумал?
Много чего, но в сервизе все одинаковые, и ещё надо отличить, с которой из них можно творить непотребства. А то за другие легко словить камикорос.
— Поставлю знак.
Хаято пьёт какое-то время молча, перебирая в уме цвета красок и удачные фразы на G-коде. Или обойтись без слов? Нарисовать маленький чёрный череп? Герб Вонголы? Лапки Ури? Мысли о кисточках и рисунках слегка его успокаивают, и тошнота отступает так, что хватает сил вернуться к произошедшему и поставить точку.
