— А те пятнадцать или десять, они могут быть процентами счастья?
— Для пианиста счастье — это сцена, — с нажимом парировал Захар.
— А для человека? У меня нет музыкального образования, судить могу по тому, что слышу, но музыка Рахманинова не кажется сочиненной счастливым человеком. — Мила не боялась, говорила с Травиным на равных. Может быть, сейчас она и потеряет расположение любимого педагога Вадика, но даст понять, что продолжит бороться! Травин отстранился и посмотрел на Милу с удивлением. «Так вот ты какая…» — угадала она.
Захар задумался, на вопрос не ответил, заговорил о другом.
— Ты знаешь, я слушал записи Вадима за последние месяцы. Студийные и с концертов. И боялся за него все больше. Ведь учил Вадика достаточно много лет, чтобы понять. И не мог. Происходило с ним такое, о чем я не догадывался. Играл он все лучше, но… Нехорошее происходило, даже страшное. Никогда с ним такого не было! И что тут поделаешь? Даже думал, что я виноват, учил-то я. Но вот он сегодня снова по-другому играл. И только сегодня я понял, что это он с тобой говорит или о тебе. И от тебя зависит сейчас, что будет дальше.
— Я не понимаю. — Мила не ожидала, не была готова. Что может зависеть от нее?
— Без музыки он жить не может, но и без тебя тоже. Как вы станете делить его — не знаю. У Инны этот вопрос решился легко, она сама по себе со своим фитнесом, Вадик сам по себе со своей музыкой. С тобой так не будет.
— Вы зря мне все это говорите, Захар Иосифович. Не собираюсь я Вадима ни с кем делить и в процентном отношении счастье его рассчитывать не буду. И у музыки его отнимать не стану, да я и не смогла бы. Он пианист. Давайте мы оставим этот разговор, возможно, он преждевремен.
— Хорошо, может, ты и права. А я перестраховщик мнительный, — засмеялся Травин, похлопал Милу по руке. — Не сердись на старика. Новый год сегодня. Праздник. Пойдем уже к гостям. Ты тут не бедная родственница, а жена Вадима Лиманского, и нечего по углам отсиживаться. Привыкай, теперь все время на виду будешь.
Она хотела рассказать про филармонических дам и не успела.
— Милаша? Ты тут? — Вадим вошел, увидел Милу с Захаром. — Не помешал я вам?
— Нет, Вадик, мы уже все обсудили и собрались идти воздать должное маминым пирогам с капустой. Надеюсь, на нашу долю остались. Нигде больше нет таких, — сказал он Миле. — Пойду я проверю, а вы подтягивайтесь.
— Мы сейчас. — Вадим отступил и пропустил Захара, но сам не вышел, а напротив, прикрыл дверь.
— Что, Вадик? — Миле было тревожно, но Вадим улыбнулся, шагнул к ней, взял за руки.
— Все хорошо, Милаша, прости, что бросил тебя на съедение Захару.
— Нет, он хороший, он тебя любит.
— Ну да, на ужин.
Мила засмеялась, приподнялась на цыпочки, руками обвила Вадима за шею.
— Что там было?
Лиманский понял, о чем она спрашивает, но говорить про это не хотел.
— Неважно, это об Ирине мама беспокоится. Мы уже все обсудили.
— Хорошо. — Мила оставалась так, тесно прильнула к Вадиму. Когда он был рядом, все казалось правильным.
— Сейчас я тебе кое-что покажу, — шепнул ей на ухо Лиманский, — это моя давняя большая тайна. Посмотрим, все ли уцелело.
— Что?
— Сейчас.
Вадим мягко высвободился из ее рук и подошел к пианино. Мила думала будет играть, но Лиманский отодвинул банкетку и присел на корточки. Он ощупывал нижнюю панель.
— Что ты делаешь?
— Сейчас узнаешь. — Лиманский отпустил крепеж и вынул нижнюю панель, обнажая раму со струнами и приводы педалей. Приставил к стене и снова опустился к нижней части пианино.
Мила наклонилась, потом тоже присела рядом, заглянула под выступ с клавишами.
— Я никогда не видела! Что там внутри.
— Отдаленно напоминает арфу. У нас в училище был такой предмет, «ремонт инструмента», все прогуливали, а я нет. Мне нравилось. Я и настроить могу. Серьезный ремонт, конечно, нет, но… Ой, пыли тут, надо бы пропылесосить. Ты сейчас чихать начнешь.
— В Новый год?
— Чихать?
— Нет, пылесосить. Ну, Вадик, что ты смешишь… апчхи!
— Я же говорил…
Мила протянула руку, хотела потрогать самые толстые рыжие струны.
— Можно?
— Конечно. Давай я верхнюю сниму, заодно посмотрим, как оно тут. — Он встал, отпустил крепежи верхней панели, отставил к стене и ее. Открылись механизм и струны. Вадим показал: — Эти медные, а эти стальные. Регистры хорошо видно, струны разной толщины. Тут фанера, — Вадим постучал по снятой панели, — а рама чугунная. Вот тебе и вся конструкция. Наверху молоточки. Смотри. — Он пробежал пальцами по клавишам.
— Ой! — удивилась Мила на движения механизма.
— Как мыши, да? Бывало, я снимал верхнюю панель и играл так гаммы. Еще любил свободные басовые струны подергать, они так здорово долго звучали.
— Кто же это придумал? Пианино, рояль.
— Не сразу, придумывали постепенно, но был конечно первый, кто додумался послушать. Наверно, было так, — Вадим, без тени улыбки глядя на Милу, начал нараспев, тоном сказочника, — в далекие-предалекие первобытно-общинные времена, где-то на заре человеческой цивилизации, когда деревья были маленькими, а хвощи большими, и по Земле еще во множестве валялись кости динозавров, которые так хорошо годились на луки, одному ленивому Охотнику надоело сидеть на дереве и ждать медлительного жирного мамонта. И от нечего делать наш далекий предок начал дергать тетиву: «Трунь, трун-н-н-н-нь….», — Вадим тронул басовую струну, и она ответила, а Лиманский продолжал: — Мамонт услышал и убежал в другую сторону. Топ-топ-топ. — Вадим взял несколько аккордов в низком регистре. — Охота была испорчена. Зато изобретен первый в мире струнный инструмент. Конечно, нерадивого охотника старейшины сейчас же изгнали из племени, потому что Вождь рассердился, он остался без жаркого из подбедерка мамонта! Но Охотник не унывал, он натянул на лук еще две тетивы и стал подрабатывать тамадой на первобытно-общинных свадьбах. Так появился первый в мире гастролирующий музыкант.
— А-ха-ха… — Мила закрыла лицо ладонями, — Ва-а-а-адик! «Тру-ун-н-нь…» ха-ха-ха… Какие свадьбы, у них был матриархат!
— Ну и что? При матриархате разве браки не регистрируют? Хорошо, вернем верх, как было, — Вадим взялся за панель, — а внизу у меня… сейчас покажу.
Когда верхняя часть встала на место, Вадим снова обратился к нижней. Справа, там, где не было педальных рычагов, Мила увидела что-то вроде небольшого ящичка с крышкой на крючке.
— Что это, Вадик?
— Во время красного террора дворянская элита прятала тут бриллианты и фамильные драгоценности. Настройщики ставят сюда воду, чтобы древесина не рассыхалась. Два стакана воды помещается. А у меня тут нечто особенное. Я теперь заберу это к нам домой. — С этими словами Вадим откинул крючок и извлек из ящика картонную коробку. — Держи.
— Что там? — Мила осторожно приняла из его рук таинственную коробку.
— Два стакана счастья. Сейчас я соберу пианино и покажу.
Они сели на диван, Вадим раскрыл коробку, внутри был матерчатый сверток. Из цветастой синей байки Лиманский осторожно извлек два стакана, наполненных мелкими ракушками, деревянную трубку, кусок узловатого корня какого-то дерева и несколько обкатанных камушков гальки. На самом дне коробки было еще что-то, завернутое в бумажную салфетку.
Мила ждала, смотрела на Вадима, как менялось выражение его глаз, становилось мечтательно-печальным.
Лиманский наклонил стакан, и ракушки с тихим сухим шорохом и дробным стуком посыпались на диван. Там были и мелкие камушки. Длинные чуткие пальцы Вадима быстро нашли среди них несколько гладких черных, с металлическим отблеском. Вадим положил их на ладонь.
— Обсидиан. Застывшая лава Карадага.
— Из Крыма?
— Да, мы были один раз. Тогда я впервые увидел Черное море. И горы. Они поразили меня, ничего подобного я не видел. На берегу там нет песка, как в Анталии или во Франции. Там галька, причем черная. И вот эти ракушки, целые или обломки. Они колючие и горячие, босиком не пройти. Мы ездили втроем с мамой и отцом, и я был счастлив. По-настоящему! А вот здесь, — Вадим развернул салфетку, — одна ракушка лежит отдельно, не помню уже почему, но, наверно, тогда это что-то значило. Еще тут монеты, украинские, по одной копейке. — Вадим положил на ладонь рядом с черными камнями одну. — Тысяча девятьсот девяносто второй год год, совсем новая, в ходу не была. А мне тогда только исполнилось двенадцать. И в то лето я весь месяц, пока на юге были, не занимался. Потом я много по миру ездил, видел и Альпы, и Пиренеи, океан, купался в нем. Но южный берег Крыма мне казался самым лучшим, море самым ласковым, а ракушки самыми красивыми. Я тогда перед отъездом сбежал на пляж и в рюкзак набрал их горстями, не то чтобы искал особенные, а попалось, смотри вот, сердечко. — Вадим показал Миле белый камешек, обкатанный морем и правда по форме напоминающий сердце, как его рисуют на открытках к четырнадцатому февраля.
