— Соглашайтесь, Ника!
Вот мать в тот момент словесно готов был выслать на Аляску. На неделю, не меньше. Еще тут она ему не помогала!
"Твою, на х", мать налево, бл*дь…"
— Буду! Конечно, буду! — вскричала, в конце концов, Доминика.
Грудную клетку залило теплом. Ощутимо. Жгуче. Болезненно. Охрененно.
Развезло, словно пьяного.
Сердцебиение сменил гулкий и частый ударный ритм. Злость и переживания сбежали, оставляя после себя лишь ноющие раны.
Градский уже мало что различал, но кто-то из слабой половины человечества рядом с ними так мощно завопил, что у него заложило уши, будто во время обстрела.
Поднявшись, широко, словно одурманенно, улыбнулся будущей жене.
Счастье… Грудь разорвало этой эмоцией!
Отмерла и Доминика, будто только поверила в собственные слова. Бросилась ему на шею.
— Ура! Я выхожу замуж! Я буду Градской!
— Поздравляем, Доминика Андреевна, — выкрикнул кто-то из студентов.
— Ах, какое счастье… — задыхалась где-то на периферии Валентина Алексеевна.
— Поздравляем!
— Будьте счастливы!
— Поздравляю!
— Горько! — заорали самые смелые.
И он ее, конечно же, поцеловал. Крепко и со вкусом. Под крики и визги собравшейся вокруг толпы. В одноликой массе человеческих лиц жил и дышал лишь своей Республикой. А она — им.
35.3
Серо-бело-синие шары, касаясь мебели тонкими ленточками, летали под потолком гостиной в квартире Градского. Они заполняли собой чуть меньше третьей части всей площади. Проходя мимо, Ника каждый раз тянула одну из ленточек, смотрела, какой цвет попался, и вновь отпускала, прослеживая за тем, как шар, расталкивая остальные, занимает новое место.
Токсикоз у нее начался уже на седьмой неделе. Утром, задолго до будильника, желудок скручивал нестерпимый голод, из-за которого появлялась жуткая тошнота. Приходилось держать какие-то запасы еды непосредственно на тумбочке. Сгрызала сухарик или печенье, не разлепляя глаз.
Градский, безусловно, стебался по этому поводу, замечая утром, что она накрошила в постели. Порой просыпался, когда она начинала хрустеть едой.
— Уже?
— Угу.
— Что-то принести?
— Воды.
— Сейчас.
Плавно соскочил с кровати, но Нику, когда матрас слегка качнулся, еще сильнее скрутило.
— Серёжа… — сквозь зубы.
— Я же осторожно, вроде бы.
— Вроде бы…
Склонившись над ней, поцеловал, царапая жесткой утренней щетиной чувствительную кожу.
— Прости, Плюшечка.
— Ладно, — задержала Града ладонями, вдыхая его запах. — Твой запах… очень- очень…
— Здорово, что хоть от меня тебя не тошнит, малышка.
— Это было бы ужасно, — вяло отозвалась Доминика.
— Ну, ладно. Я иду за водой. А ты жди меня.
Не стал больше целовать. Только прижался губами к губам и спустя пару секунд осторожно выпрямился.
— И тоффи прихвати…
— Тебя же тошнит. Куда еще конфеты? — обернулся уже в дверном проеме.
— Я съем их, когда полегчает.
Ей уже прилично полегчало, когда удалось сфокусировать взгляд на его тренированном сильном теле. На нем были лишь его привычная самоуверенность и черные боксеры.
Градский усмехнулся, на мгновение неподвижно замирая.
Доминика забыла о жажде, голоде и тошноте, потому как, кроме этих неприятных попутчиков, в последние недели у нее появилось сопутствующее состояние повышенной сексуальной потребности.
Он улыбался, прекрасно осведомленный относительного этого пунктика.
— Сейчас вернусь, — чуть сощурившись, пообещал он. — С водой и конфетами. Снимай трусы.
— Пошел ты, Сереженька, — невольно улыбнулась. — За водой и конфетами.
— Ладно. Не снимай. Я сам. Все сам.
— Ага.
— Не раскачивайся. Лежи тихонько. Дыши глубоко.
— А то я собиралась прыгать до потолка!
— Пару дней назад прыгала, — припомнил ей Градский.
— Тогда меня не тошнило. И настроение хорошее было…
— Сейчас я тебя еще сильнее осчастливлю, — пообещал с той же самодовольной ухмылкой. — Разряжу, как снайпер взрывчатку. Нежно и аккуратно, Плюшечка.
— Какой же ты у меня, Серёженька… — намеренно сладко вздохнула.
— И какой?
— Любимый.
Она потеряла в весе несколько килограмм, зато грудь значительно подросла. Если бы не тошнота, довольству Ники не было бы пределов. Да ему и с тошнотой, конечно же, не было!
Ощущала себя самой счастливой. Казалось, сильнее это чувство просто не может быть.
Пару дней назад, когда они были в гостях у родителей Градского, она нашла в его спальне целую гору тетрадок. Оказалось, стихи. Вроде как, равнодушно пожимая плечами, он позволил ей их почитать.
И с тех пор Доминика перед сном, пока Град занимался еще какой-то работой, давала себе слабину. Забросив научные труды и прочие талмуды, читала то, что он когда-то о ней писал. Попадались и грустные, и смешные, и даже очень пошленькие стишки. To плакала, то хохотала, то, заливаясь краской, переставала дышать, понимая, насколько эти нестройные строчки правдивые и искренние. Некоторые моменты она узнавала. Другие же были исключительно его взглядом на ситуацию. Про "сиськи", которыми, как оказалось, Градский буквально бредил, там тоже нашлось. И про ее бесперебойную трескотню, и про баранье упрямство… Но всё так забавно и мило — сердце замирало.
Кольцо, которое Сергей надел ей на палец тем же вечером, когда делал предложение, покорило ее до слез. Валентина Алексеевна действительно напрасно переживала и навязывала сыну помощь. Он сам отлично справился. Нике нравилась увесистая тяжесть драгоценного металла. Она будто была рассчитана на то, чтобы каждую секунду напоминать, кому принадлежат рука и сердце Доминики Кузнецовой. Пока еще Кузнецовой… Совсем чуть-чуть оставалось до свадьбы.
Сама Ника с радостью принимала помощь будущих родственников. Если бы не Валентина Алексеевна и Алеся, половину необходимого минимума она бы просто не успела. А учитывая то, что отец Сергея разошелся в планах и масштабах, и подавно.
Первый осмотр Доминика доверила матери, но на учет стала в Одессе. Градский никак не комментировал, но она видела, насколько сильно ему претит, что карту и направления ей выписали на девичью фамилию. Зубы сжимал и молчал. А она, задабривая его — обнимала, ластилась, просила сжать покрепче, покрывала хаотичными поцелуями лоб, брови, глаза, нос, щеки, губы, подбородок… Такие поцелуи по факту не особо ему нравились, но он, конечно же, терпел.
— Я какао сварил. Идем? — Град заглянул в спальню, когда Ника, читая стихи, размазывала по щекам очередные слезы. — Опять?
— Это все гормоны, — оправдывалась, надувая щеки. — Я плачу больше, чем писаю.
Засмеялся. Подойдя к девушке впритык, бережно привлек ее к себе.
— Давай, идем. Какао выпьешь, восполнишь водный баланс. Будешь писать.
— Не хочу какао. Открой маринованные помидоры, которые мама передала.
— С чем ты их есть собираешься? Жаркое мы прикончили еще за ужином.
— Да так просто… Иди. Открывай. Я сейчас, приведу себя в порядок.
Градский поморщился, но покорно отправился в кухню, выполнять ее просьбу.
Когда Ника через десять минут вошла следом, на тарелке по центру барной стойки уже лежало три крупных помидорины. Град же, стоя к входу спиной, разговаривал по телефону.
— С х** ли? Нет, Тит, не прокатит так… Нужна демонстрация, — обернувшись, медленно сморгнул, заметив Нику. — Ладно. Давай. До связи. Я мадам свою кормить буду. Какая тебе разница, чем, и который сейчас час? Ты своей женой занимайся. Занимаешься? Да, я в курсе. Ага, надо встретиться. В субботу? Ничка, мы в субботу как?
— Можно. В двенадцать у меня примерка платья, а в пятнадцать встреча с флористом. Свободна буду ближе к вечеру.
— Тогда на вечер? На семь?
— Подходит. Привет Титовым.
— Привет вам. Да. Все. Спокойной ночи. На связи.
Усевшись на стул, притянул Нику к себе на колени. Прижался губами к шее. Она вздрогнула и чуть отстранилась, аккуратно впиваясь зубами в сочную мякоть помидора. Но брызги все равно полетели. На футболку Града, в том числе.
