«Вот и все», — подумала Иола.
И внезапно почувствовала невыразимое облегчение.
Точно сдавливавшие сердце холодные пальцы ослабли, разжались, пропали. С уверенностью, которой и сама объяснить не сумела бы, Иола поняла: Эпей действительно был в немалой опасности, но теперь она исчезла.
«Все будет хорошо, родной мой», — подумала Иола и уже не сумела сдержать хлынувших слез.
Она заплакала от пережитого напряжения, от любви, от радости.
Она, пожалуй, удивила бы, а то и, чего доброго, немного насторожила гребцов, не раздайся позади удивленный выкрик:
— Эй, что это? Глядите!
Все головы дружно повернулись к закричавшему, а затем обратились в сторону, куда устремлялся ошеломленный взор кричавшего.
— Что это?
Вдали, над необъятными плоскими кровлями расположенного на возвышенности Кидонского дворца, возносились густые, тяжелые клубы угольно-черного дыма.
* * *
Шипевший и шуршавший по пеньковому шнуру огонек полз во дворцовых гипокаустах не слишком быстро и не чересчур медленно, покрывая за одно мгновение примерно полпяди. Иногда чуть больше, иногда немного меньше.
Клепсидра в замкнутой мастерской равнодушно звякала, считая пролетавшие миги с полным и совершенным беспристрастием. Уровень воды уже понизился на добрый палец, а язычок пламени все еще двигался к далекой своей цели.
Но добрался до нее исправно и в срок.
Четыре амфоры, доверху наполненные горючей смесью, — пресловутым «греческим огнем», — взорвались почти одновременно. Первая, загоревшись и расколовшись на куски, тотчас подожгла остальные, и в обе стороны четырехугольной каменной трубы со свистом и ревом рванулись потоки испепеляющего жара.
Древняя кладка разлетелась, не выдержав напора ударивших во все стороны тугих огненных языков. Гранитные плиты, выстилавшие «комнату с обрубленными ушами», взметнулись, ударили в потолок, рассыпались, обрушились.
Чертог, в котором долгие столетия обсуждались важнейшие тайны — государственные и личные, священные и нечестивые, достойные и постыдные — обратился огненной печью.
Померкли, обуглились, исчезли стенные росписи.
Одновременно дала несколько трещин прочная, трехслойная кровля. Хрустнула, осела, провалилась.
Пламя рванулось наружу, клокоча и вихрясь, точно заповедный покой разом превратился в небольшое вулканическое жерло.
Раздались панические вопли редких стражников, расхаживавших по неоглядной крыше.
Назначение выступов, повторявших внутреннее расположение стен и весьма озадачивавших Эпея, было, по-видимому, противопожарным (как выразились бы наши современники), но эти древние брандмауэры отнюдь не рассчитывались на огонь подобной температуры и мощи.
Пожар начинал понемногу распространяться.
Обитателям дворца оставалось мирно почивать еще минуту-другую, не более.
Тем из них, разумеется, кто вообще задал себе труд уснуть в эту достопамятную ночь.
Или, уже утомленный любовными забавами, задремал на рассвете.
* * *
— Не бойся, Эпей!
Голос прозвучал знакомо, но скашивать глаза в сторону было некогда. Человекобык еле заметно сгорбился, напрягся и, трубно ревя, приготовился ринуться на мастера.
Брошенный кинжал поразил андротавра прямо в кончик носа.
Чудовище дернулось, отпрянуло, и рев немедленно сменился исступленным воплем боли, звучавшим как нечто промежуточное меж небывало громким поросячьим визгом и ржанием перепуганной лошади.
— Молодец! — долетел до Эпея одобрительный возглас, — отлично!
Позабыв, казалось, обо всех и всем, продолжая дико и непрерывно вопить, человекобык завертелся волчком, сделал несколько неуверенных, заплетающихся шагов, повалился на пол.
Где и остался лежать, вздрагивая и так жалобно стеная, что Эпею даже сделалось жаль его. Но время для сострадания выглядело весьма неподходящим. Грек ухватил следующее лезвие и вознес для броска.
— Остановись! — приказал властный голос.
Эпей повернул голову.
— Менкаура!
Египетский писец выступил навстречу мастеру — высокий, прямой, уверенный. В правой руке Менкаура, облаченный, как обычно, только в набедренную повязку-фартук, сжимал рукоять боевого лабриса.
— Я боялся не успеть, — проговорил он с еле заметной улыбкой, — думал, придется вмешиваться... Но ты и сам управился на славу... Случайно, или преднамеренно?
— Что? — не понял Эпей.
— Метнул клинок наобум, или уведал от Иолы, куда следует целиться?
— Я никогда не бросаю наобум, — пропыхтел бледный, как полотно, Эпей.
Теперь, когда наиболее тяжкое испытание осталось позади, мастер начал испытывать запоздалый прилив острого, изнуряющего страха. Колени умельца противно дрожали, челюсть прыгала, слова звучали отрывисто и не совсем внятно.
Менкаура ободряюще улыбнулся:
— Ну-ну! Все, похоже, обошлось... У андротавра, видишь ли, только два по-настоящему уязвимых места: пах и кончик носа. Лишь ударив по тому, либо другому, и можно справиться со страшилищем. Но знают об этом лишь посвященные. Иола рассказала?
— Да нет, — выдавил Эпей. — Вспомнил вдруг, что бугаям кольца в ноздри продевают, и самого лютого за колечко можно вести, словно телка покорного... Чувствительный у них, подлых, нос, будто у белок!
— Будто у кого? — не понял египтянин.
— Белочку — векшу, стало быть, — по носу тюкни — убьешь на месте. А у быков носы на такой же лад устроены. Вот и поразил я его, болезного, куда собирался. Чистая догадка...
— Н-да, — хмыкнул Менкаура. — Голова на плечах, с одной стороны, имеется. С другой стороны, о чем эта голова думает?
Эпей недоумевающе воззрился на писца.
Лаодика лежала недвижно.
Человекобык перестал корчиться и лишь глухо постанывал.
Еле слышно трещали асбестовые фитили светильников.
Менкаура подошел к Эпею вплотную, положил руку на плечо эллина, пристально и дружелюбно посмотрел ему в глаза.
— Не спрашивай, как, но поверь: я знаю все твои замыслы; ведаю обо всем приключившемся. Жреческая школа в Мемфисе...
Мастер помотал головой.
— Ладно, скажем, я просто ясновидящий, — вздохнул Менкаура. — Внемли, время дорого.
— Слушаю.
— Ты же буквально загнал себя нынешней ночью! Бессонница, усталость — полное изнеможение! И теперь намереваешься взлететь, пересечь по воздуху просторы Внутреннего моря, выдержать и не разбиться? Да ты попросту задремлешь в воздухе...
Ошеломленный грек безмолвствовал.
Ибо Менкаура был совершенно прав.
Больше и прежде всего Эпею хотелось присесть на прохладные каменные плиты, сомкнуть веки, самую малость — хотя бы несколько минут — передохнуть.
