— Как же это так?
— Меня украли у отца с матерью еще ребенком, я совсем несмышленышем была.
— Вот как! Но ведь потом тебя как-то называли?
— О да, меня звали по-разному.
— И как же?
— Как? Ну, например, Постылая, Несчастная, Бедняга, Грязнуля…
— Кто меня называет постылой, сам постылый, — неожиданно вмешалась Мать Гобры. Она снова было оглохла, однако стоило произнести знакомые слова, как старуха сразу обрела слух. — Кто ругает несчастной, сам несчастный, а кто обзывает «бесплодной» — сам бесплодный.
— Я не говорила «бесплодная», — засмеялась молодая.
— Говорила или нет — не важно, — сердито проворчала старуха. — Да и почему тебе не сказать?
— Не волнуйся, — со смехом успокоила ее женщина с неизвестным именем. — Мы обо мне говорили, а не о тебе.
— Значит, не обо мне? — обрадовалась Мать Гобры. — Ну тогда продолжайте, беседуйте себе на здоровье. Ты, мать моя, не обращай на нее внимания, — наставительно заметила она Профулле. — Очень уж бойка на язык эта брахманка. Но ты не сердись.
Такая резкая смена настроений старухи — переход от яростной самозащиты к великодушной снисходительности — позабавила ее слушательниц.
— Значит, ты брахманка? — спросила Профулла молодую незнакомку. — Что же ты мне сразу не сказала? Я ведь не совершила тебе пронам!
Она встала и поклонилась ей, поднеся сложенные ладони к груди.
Женщина благословила ее и сказала:
— Отец у меня действительно, говорят, брахман, но я не жена брахмана.
— Почему? — удивилась Профулла.
— Не нашлось, видно, его для меня, — невесело пошутила новая подруга.
— Значит, тебя не выдали замуж? — догадалась девушка. — Как же так?
— Тех, кого крадут в детстве, замуж не выдают, — объяснила ей собеседница.
— И ты по-прежнему живешь у своих похитителей?
— Нет, они потом продали меня одному радже.
— Почему же он не позаботился о тебе?
— Сын раджи собирался пристроить меня, да только свадьба должна была быть тайной.
— Он сам имел на тебя виды? — сообразила Профулла.
— Этого я тоже до времени не могу сказать тебе, — уклонилась от ответа ее собеседница.
— Что же произошло с тобой потом?
— Я поняла его замысел и сбежала.
— А потом?
— У меня имелись драгоценности — мне подарила их старшая рани. Я прихватила их с собой и попала в руки разбойников. Они подчинялись Бховани Патхоку. Он узнал мою историю и не только не отобрал у меня украшения, но еще добавил новых. Он взял меня к себе, заменил мне отца и решил мою судьбу.
— Как же?
— Всю меня отдал великому Кришне.
— Как это — всю? — не поняла Профулла.
— Да так, вместе с моей молодостью, красотой, моей душой. Теперь он — мой господин.
— Выходит, великий Кришна вроде бы твой муж? — уточнила Профулла.
— Да, — ответила незнакомка, — потому что тот, кто владеет нами, и есть наш муж.
— Не знаю, — вздохнула Профулла. — Наверное, ты так говоришь потому, что не замужем. Имей ты мужа, ты не променяла бы его на Кришну.
Ах, бедный неразумный Броджешор! Слышал бы он эти слова!
— Все женщины могут принадлежать Кришне, — наставительно заметила молодая красавица. — Он всем доступен, потому что беспределен в своих проявлениях и качествах — молодости, могуществе…
Что могла возразить неграмотная Профулла ученице Бховани Патхока? Но если бы на ее месте оказался знаток индуизма — учения, которое в толковании супружеской любви занимает особое место среди всех религий, он напомнил бы своему собеседнику, что поскольку человек своим ограниченным умом не в состоянии познать беспредельного всевышнего, существующего в виде абстрактного абсолюта, индус осознает его в более конкретной форме бога Кришны. А так как муж для женщины конкретнее бога, любовь к нему для индуски — первая ступенька приобщения к создателю, и, следовательно, муж для нее тоже бог.
— Мне, сестра, не понять твои ученые речи, — проговорила непросвещенная Профулла. — Скажи лучше, как тебя зовут?
— Бховани-тхакур дал мне имя Ниши. Ниши — сестра Дибы. Я тебя потом познакомлю с Дибой. Но ты слушай дальше. Раз создатель — наш высший господин, великий Кришна — всеобщий бог, а муж — личный бог каждой женщины, то, значит, ей приходится поклоняться двум божествам одновременно. Что же останется тогда от ее преданности, если ее делить на двоих?
— А разве женская преданность и любовь не безграничны? — возразила Профулла.
— Любовь — да, — ответила Ниши, — но не преданность. Любовь и преданность не одно и то же.
— Не знаю, — неуверенно проговорила ее собеседница. — Я еще не разобралась в этом. Для меня оба эти чувства новые.
Слезы навернулись у нее на глаза и потекли по щекам.
— О, тебе, сестра, видно, пришлось нелегко, — воскликнула Ниши. Она обняла Профуллу за плечи и вытерла ей глаза. — Я не знала этого, — заметила она, воочию убеждаясь в том, что именно с преданности мужу начинается у женщины преданность богу.
Броджешор хорошо ездил верхом. У него был свой скакун, и в ту самую ночь, когда Дурлобх Чакраборти похитил Профуллу из дома ее матери, Броджешор, как только домашние заснули, вскочил на коня и отправился в Дургапур, намереваясь до утра вернуться обратно. Дом своей жены он нашел пустым, окутанным мраком. Соседей, чтобы спросить о его обитательнице, поблизости не оказалось, и он решил, что Профулла, не выдержав одиночества, отправилась к кому-нибудь из своих родственников. Он не рискнул задержаться дольше и поспешил домой, опасаясь, как бы отец не хватился его.
Прошло несколько дней. Жизнь в семействе Хорболлоба шла по заведенному порядку, каждый занимался своим делом. Один Броджешор не находил себе места. Сначала никто не догадывался о его состоянии, но вскоре мать заметила, что с сыном происходит неладное: он плохо ел — молоко оставалось нетронутым, и даже до такого лакомства, как рыбья голова, сын едва дотрагивался. «Неспроста он есть не хочет», — подумала она и решила, что сын страдает несварением желудка. Тогда она начала пичкать его разными снадобьями, лимонами и отварами, а когда и это не помогло, заговорила о лекаре. Но Броджешор и слышать об этом не хотел и на все уговоры отвечал шутками. Он достаточно легко успокоил свою мать, но отделаться от старой Брахмы ему оказалось непросто.
— Послушай, Бродж, — спросила она его, — почему ты не глядишь на Нойан?
— А чего на нее глядеть? — улыбнулся Броджешор. — Ходит мрачная, как туча, да еще громы с молниями мечет.
— Ну, бог с ней, — промолвила сводная бабушка. — Пусть сама о себе беспокоится. Ты мне скажи лучше, почему есть перестал?
— Плохо готовишь, — сдерзил Броджешор.
— Но я всегда так готовила! — возразила старушка.
— Теперь ты сама себя превзошла.
— А молоко почему отставляешь? Я, что ли, его делаю?
— Коровы испортились. Скверное молоко дают, вот я и не пью.
— А о чем ты думаешь целыми днями?
— О том, как бы поскорей от тебя отделаться и отнести тебя к Ганге.
— Многие так говорят, — заметила старушка. — Только ты не торопись. Придет время, и снесешь меня к реке. — Она вздохнула. — Не увижу больше я своего деревца тулси! Но что поделаешь! Скажи, однако — неужели ты от этой мысли так исхудал?
— Да как не исхудать! — воскликнул Броджешор. — Легко ли думать об этом?
— А о чем ты страдал давеча возле пруда, когда собирался омовение совершить? Глаза полны слез были!
— Думал, вернусь в дом — и придется мне снова есть твою стряпню. Как тут не заплакать!
— Пускай тогда Шагор хлопочет на кухне, — предложила Брахма. — Вот приедет, пусть и стряпает. Станешь есть?
— Чтобы Шагор готовила? — ужаснулся Броджешор. — Ты когда-нибудь заглядывала к ней в комнату? Сначала сама попробуй ее яств из песка, грязи и камней, а уж потом меня потчуй.
— Может быть, поручить это Профулле? — как бы невзначай обронила старуха.
Лицо Броджешора сразу просветлело. Так окутанный ночным мраком дом вдруг неожиданно весело высвечивается упавшим на него лучом фонаря случайного прохожего, чтобы потом снова погрузиться во тьму.
— Она же нечистая, — напомнил он.
— Неправда, — горячо возразила Брахма. — Все знают, что это наговор. Просто отец твой не хочет идти против общины. Видно, люди ему дороже сына. Может, поговорить с ним?
— Не надо, — остановил ее Броджешор. — Я не хочу, чтобы его унижали из-за меня.
Больше они об этом не заговаривали. Старуха так ни о чем и не догадалась. Это и немудрено — где уж было постороннему понять, что творилось в душе Броджешора… Что и говорить, Профулла отличалась необыкновенной красотой, но не только этим покорила она Броджешора. Он убедился, что душа ее не менее прекрасна, чем лицо, а может быть — и более. Будь она, как положено жене, возле него, подобно Нойантаре, его чувства к Профулле, наверное, приняли бы иную форму. Всепоглощающая страсть, которая охватила Броджешора, сменилась бы глубокой нежностью, и сердце его успокоилось бы. Со временем красота ее лица перестала бы волновать его, но красота души никуда не исчезает. Однако всего этого не произошло. Она сверкнула, как молния, ослепив его своим блеском, и тотчас погасла, исчезнув навсегда. Поэтому магия чар Профуллы возросла в тысячу раз. Но если бы еще только это! Все осложнялось из-за того, что к его страсти примешивалось острое чувство сострадания. Броджешору было мучительно жаль Профуллу. Ее оскорбили, оклеветали, лишили всех прав жены и законного крова! Сердце у него разрывалось при мысли о том, каково ей теперь приходится. Она могла умереть с голоду! Невыразимая жалость, помноженная на пылкую любовь, окончательно сломила Броджешора. Все его существо преисполнилось Профуллой. Ни для кого и ни для чего больше не осталось в нем места. Где уж тут было старой Брахме разобраться в его переживаниях!
