Из-за этой легкомысленной женщины мой муж вчера даже не думал о том, что происходит со мной, и на помощь мне пришел не он, а Мария Каролина. Где он, спрашивается, был в это время? Слушал песни леди Эммы? Обнимал ее? Развлекал? Я слишком хорошо уже знала чувственность и горячность своего мужа, чтобы быть спокойной, когда он уезжает в романтическое путешествие с такой красавицей, как Эмма Гамильтон.
Королева вместе с Фердинандом IV вышла из ложи, ни разу не взглянув на меня, но я помнила, что через полчаса назначена аудиенция. Пока Доменико Чимароза на сцене был окружен зрителями и принимал вполне заслуженные восторженные поздравления, я вышла в фойе. Кучер лорда Гамильтона довел меня до кареты, также предоставленной мне этим любезным англичанином.
— В Палаццо Реале? — осведомился кучер. — Верно, синьора?
— Да, Анджело, к королеве, — ответила я вздыхая.
У ворот дворца меня уже ждали. Симпатичная юная девушка, назвавшаяся камеристкой Марии Каролины, попросила меня выйти из кареты и повела какими-то темными аллеями парка.
— Мы идем к королеве? — еще раз спросила я.
— Да, синьора! Конечно, к королеве!
Через потайную маленькую калитку, которые в свое время так любил граф д’Артуа, она по узкой дорожке провела меня к невысокой двери, отперла ее, и пригласила подняться по крутой, устланной ковром лестнице. Чем выше мы поднимались, тем выше становились потолки и тем больше сияло свечей. Я начинала сознавать, что мы все еще во дворце. Камеристка проводила меня через какой-то салон до больших, отделанных золотом дверей, и, указав на мягкий шезлонг, пригласила подождать.
— Ее величество примет вас через пять минут.
— Это ее кабинет? — спросила я, ибо окружающая обстановка скорее наводила на мысли о будуаре.
— Нет, донна Сюзанна, это спальня ее величества.
Она оставила меня пребывать в одиночестве и скрылась за дверью. Я села. Спальня… Принимать гостей в спальне? Я впервые слышала о таком. Мне даже вдруг показалось, что я как-то не так одета для приема в спальне, — открытое платье из легкого муара цвета морской волны, ослепительное бриллиантовое ожерелье из фамильной коллекции рода дю Шатлэ, на мой взгляд, подходили для бала или для театра, но не для спальни. Впрочем, я же не собираюсь там спать.
Я снова задумалась, вспомнив о вчерашнем поведении короля. Сегодня он не сказал мне ни единого слова, но моя неприязнь к нему не уменьшилась. Меня за живое задели его слова о моей матери — Джульетте Риджи, Звезде Флоренции. Он назвал ее шлюхой, «обыкновенной девкой». И мне даже было стыдно сказать ему, что я имею к этой яркой Звезде самое прямое отношение.
Я редко думала о матери. Но память о ней здесь, в Италии, всплыла неожиданно для меня из уст короля Фердинанда, и это не могло меня не затронуть. Этот странный король был ее любовником. И кто знает, может быть, казненный на гильотине Розарио, мой старший брат, родившийся в начале 1767 года и, как говорили, не имевший отца, — может быть, он сын Фердинанда IV.
А еще для меня стало неожиданностью то, что я, оказывается, очень похожа на мать. Конечно, я и раньше знала, что, например, высокая линия скул и изящно вылепленный подбородок я позаимствовала из рода Риджи, от матери… И глаза от нее. И походка. И фигура.
Надо что-то узнать о ней… Я ведь сейчас не знала ничего, кроме ее имени да нескольких скандальных подробностей. Не знала, где она жила во Флоренции, кого любила. Имела ли подруг. Кого же расспрашивать? Если не считать какой-то Анджелы Лоредано, о которой вскользь упомянул король, у меня нет другой ниточки.
Дверь отворилась.
— Ее величество ждет вас, донна Сюзанна.
Я вошла. Это действительно была спальня — огромная, роскошная, освещенная множеством свечей, со стенами, обитыми шелком мягких тонов. Живописный плафон украшал потолок. А еще я увидела картины — Джотто, Караваджо… Здесь, похоже, все увлекались живописью — таков уж Неаполь.
Властный женский голос, раздавшийся из-за шелковой ширмы, заставил меня вздрогнуть.
— Подайте мне духи и оставьте меня наедине с донной Сюзанной.
Потом королева добавила по-немецки:
— Вы, Шарлотта, тоже свободны.
Из-за ширмы вышли три или четыре девушки — аккуратные и все, как одна, очень юные и хорошенькие. Поклонившись мне, они бесшумно покинули спальню. Снова раздался голос, говоривший по-немецки:
— Донна Сюзанна, мы просим вас подойти.
Снова это «мы»! Что за манера разговора? Облегченно вздохнув по тому поводу, что, к счастью, поняла немецкие слова, в которых разбиралась весьма слабо, я зашла за ширмы. И замерла.
Обнаженная Мария Каролина полулежала в великолепной ванне из розового каррарского мрамора, наполненной водой и душистой мыльной пеной, — вода благоухала самыми немыслимыми обволакивающими ароматами. Пребывая в крайнем замешательстве, я пробормотала:
— Ваше величество… удобно ли?
— Мы же женщины, — ответила она по-немецки. — Мы свои, не так ли? Садитесь!
И она указала мне рукой на мягкий пуф рядом с ванной.
— Разве моя сестра не делала так в вашем присутствии?
— Я была ее фрейлиной, — сказала я с трудом, ибо говорила по-немецки еще хуже, чем понимала.
— Фрейлиной моей сестры — значит, вы почти родная мне.
Заметив мое замешательство, она пристально взглянула на меня.
— Вы не владеете немецким, не так ли?
— Да, мадам, — призналась я честно.
— Странно! — сказала она, переходя на итальянский. — Вы были близкой подругой моей несчастной сестры, и она не научила вас?
— Ее величество научила Габриэль де Полиньяк немецкому, а я оказалась не столь толковой. К тому же… я слишком молода, мадам, чтобы иметь право считать себя настоящей подругой Марии Антуанетты. По-видимому, она относилась ко мне не как к подруге, а как к дочери… или как к младшей сестре, если это не звучит слишком самонадеянно.
— Полноте! Тони любила вас. Я знаю.
Обтирая белые плечи душистой губкой, она произнесла:
— Итак, будем говорить по-итальянски.
— А почему не по-французски? — улыбнулась я.
— С тех пор как французы убили мою сестру, я больше не говорю по-французски. Мне кажется, у меня отнимется язык, если я произнесу французское слово… Несчастная Тони!
Она некоторое время молчала, задумавшись, а я глядела на нее, не переставая удивляться, до чего эти сестры похожи. Вот если исключить лицо, они были бы просто одинаковы… Мария Каролина обладала прекрасным телом; созерцая эту белую нежную кожу, стройные ноги, покатые плечи, безупречной формы руки, трудно было поверить, что эта женщина — мать стольких детей… и что ей уже сорок лет.
Мария Каролина подняла голову и улыбнулась, показав ряд белоснежных зубов:
— Вы ведь не сердитесь на моего мужа, не так ли? Он просто бедный глупец, на него не следует сердиться. Он не понимает, что творит.
Я молчала, полагая, что поддерживать или отвергать подобное мнение будет в равной степени нелепо. Королева продолжала:
— Я привыкла к нему. Это было трудно, но за четверть века супружества я привыкла. И теперь все в порядке. Обычно я стараюсь ему не мешать. Но вы — совсем другое дело. Я не могла дать в обиду женщину, которую любила моя сестра.
— Как вы вчера оказались в саду лорда Уильяма, мадам?
Она загадочно улыбнулась:
— Мне безумно хотелось увидеть леди Эмму.
Низкие, волнующе-страстные нотки в голосе королевы заставили меня изумленно поднять голову. Глаза королевы были мечтательно полузакрыты, на чувственных губах светилась улыбка.
— Будьте добры, донна Сюзанна, передайте мне пеньюар, — сказала она наконец.
Я подала ей белый шелковый пеньюар, оставленный камеристками, и Мария Каролина, чтобы надеть его, без всякого стеснения поднялась из ванны. Знаком пригласив меня следовать за ней, она пошла к туалетному столику. Взяв серебряную щетку, стала расчесывать волосы.
— Возвращаясь к теме моего мужа Фердинанда, я хочу сказать, что столь скверные короли, как он, куда больше заслуживают бунта и революции, чем добрый Людовик XVI. Не так ли? Но судьба решает иначе. Людовик XVI уже в раю, а мой муж еще только ждет своего часа, ходит по земле и любим народом — впрочем, можно не сомневаться, что в свое время мой муж окажется в аду. Всем нам воздастся после смерти. Но почему все так несправедливо на земле?
Повернувшись ко мне, она спросила:
— Вы можете представить себе худшего короля, чем Фердинанд?
— Простите, мадам, мне как-то неловко высказывать суждения… К тому же всем известно, что настоящий король в Неаполе — вы, а вас знают как очень суровую и умную государыню.
— Да… Суровую — это хорошее слово. Ваша революция научила меня, что когда государь не суров, это плохо для него кончается. Его величество Людовик XVI слишком любил философов и слишком много давал им воли. Они-то все и устроили.
