Лена успела увидеть, как Елисеев, обвешанный своей техникой, влезал в автобус.
- У меня здесь мать живет, - сказала Нора. - Давайте заедем.
Мать Норы жила в старинном деревянном доме с резными наличниками. Сюда во время войны расквартировали эвакуированных артистов. Потом война закончилась.
Все вернулись в Москву, а мама осталась. Были какие-то причины. Не политические, а личные. Тогда ведь тоже любили, несмотря на войну и сталинскую подозрительность.
Лена сидела в теплом деревянном доме среди старинных вещей, ела горячий борщ. Нора рассказывала о своей недавней поездке в Германию. Ее встретил представитель фирмы - пьяный вдребезги. И Нора сама вела его "мерседес", в который села первый раз в жизни. И пробка была двенадцать километров.
- А что, немцы тоже пьют? - удивилась мама.
- А что они, не люди? - обиделся Володя.
- А если бы не ты вела, кто бы вел? - спросила Лена.
- Этот пьяный. Кто же еще...
- Но это опасно, - заключила мама.
- Здрасьте. А я о чем говорю...
У Норы было потрясающее качество, доставшееся ей от отца-армянина: она умела найти выход из любой ситуации. При этом действовала мягко, тактично, незаметно.
Мама Норы смотрела в рот своей дочери и шевелила губами, пытаясь повторять за ней ее слова. Она ее обожала. Нора любила свою маму, но жили они врозь, виделись редко. Нора отвыкла. А мама - нет. Не отвыкла.
Лена поела горячего. Оттаяла. И прошлая жизнь потекла в нее. Похороны Андрея... Какой холодный у него был лоб, когда они прощались. Холодный и жесткий. Как курица из заморозки. Это - уже не Андрей. Лена наклонилась к его лицу, совсем низко, стала говорить слова.
Она ласкала его, как ребенка. Говорила, говорила, гладила, целовала руки. А те, кто стоял рядом, не понимали, оттаскивали, мешали. И она сказала: "Отстаньте от меня".
И только верная подруга Нора все поняла. Она поняла, что это не истерика, а нормальное прощание. Нора сказала негромко: "Отстаньте от нее".
Нос у Андрея высох, как и все тело. Проступали хрящи.
Пришедшие проститься смотрели с затаенным ужасом: во что болезнь превратила человека. Молодого мужчину. Никто не смог сказать нормальную речь. Говорили какую-то ерунду типа: "От нас ушел художник и порядочный человек" - и так далее. Хотя действительно ушел. Действительно от нас. Действительно художник и порядочный человек.
Но разве ЭТО надо говорить? Разве ЭТО имеет значение?
Жизнь Андрея была незамысловатой. В ней ничего особенного не было. Но жизнь, если она состоит из любви, смерти и запрета, - всегда незамысловата. Сложной бывает порочная жизнь.
Там грех, возмездие, смятение души.
Лене хотелось поговорить об этом с мамой Норы. И они немножко поговорили.
- Я теперь не знаю, как жить, - сказала Лена. - Детей у меня нет.
- А мама есть?
- Мама живет с сестрой.
- Ну вот, значит, и мама. И сестра.
- Они в другом городе.
- Это не важно. Они с вами. И потом, вы еще молодая.
- Я старая. Мне сорок четыре года.
- Вы еще можете выйти замуж шесть раз.
- Шесть? Почему шесть?
- Сколько угодно. Старости не бывает на самом деле.
- А вы могли бы выйти замуж? - Лена прямо посмотрела на семидесятилетнюю женщину.
- Я? Только за того, кого я любила в молодости. Кто знал меня молодой. А я его знала молодым. Когда вместе проходишь дорогу, то изменения незаметны. Ум не знает возраста тела.
- А одиночество страшно?
- Если человек верует, он не одинок. Он не может быть одинок. И еще, знаете, мне кажется, что за пределами жизни есть истина куда вернее и важнее всего, что может дать тело.
- А если это не так?
- Вера исключает такие вопросы. Вера тем и отличается от знания...
Володя выпил и сел играть на рояле. Нора пела. Голос у нее был маленький, но чистый.
Лена слушала. В душе отстаивалось хорошее чувство.
Любовь стояла в воздухе, но чистая, очищенная от секса.
Нора любила маму. Мама - свою дочь. Володя любил момент бытия.
О Елисееве Лена как бы позабыла. Все, что с ним связано, - правда, но не полная правда. А значит, ложь, идущая от трусости и греха. И именно поэтому он так .настойчиво спрашивал: "Ты меня любишь? Ты меня любишь?" Потому что он хотел грех замазать истинным. Лена это чувствовала подсознанием, тем же самым, в котором прятались ее эротические сюжеты.
Человек сложен и в то же время прост. В нем два начала: дьявол и Бог. И они равновелики. Дьявол - умный и серьезный соперник. Может, они с Богом когда-то дружили, а потом идейно разошлись и стали враждовать.
Бороться за каждую человеческую душу.
- Сыграйте "Хризантемы", - попросила мама Норы.
Володя заиграл и запел о том, что "отцвели уж давно хризантемы в саду...". Лена слушала. Звуки проникали в душу. Значит, душа оттаяла и пропускала. Вдруг вспомнила, как Коновалов сказал на поминках: "Тот, кто пережил экстаз смерти, может лишь смеяться над остальными так называемыми удовольствиями".
- А ты откуда знаешь? - удивилась жена Коновалова.
- Агония - это что, по-твоему? Это оргазм. Но какой... Душа с телом расстается.
- А ты откуда знаешь? - снова спросила жена.
Лена тогда не обратила внимания на сказанное. А сейчас подумала: а вдруг это правда? Все связано в одно: любовь, смерть... Так же, как день и ночь объединены в одни сутки.
Нора Бабаян смотрела перед собой и думала - что осталось снять. Деревянный Иркутск прошлого века. Кладбище. Дома и могилы почти не изменились с тех пор. И если разобраться, не так уж много времени прошло.
В гостиницу вернулись поздно. Во втором часу ночи.
Лена приняла душ. Легла. И тут же заснула.
Ее разбудил резкий телефонный звонок.
- Ты ведешь себя, как продавщица, - сказал голос Елисеева.
- Почему?
- Ты села в машину и уехала. Ты демонстративно бросила меня, как будто я говно. Запомни: я пьяница, бабник, пошляк. Но я не говно.
- Хорошо, - согласилась Лена.
- Что "хорошо"?
- Ты пьяница, бабник и пошляк.
- Ты ничего не поняла.
- Что ты хочешь? - запуталась Лена.
Он бросил трубку.
Лена легла и снова заснула. Она засыпала непривычно легко, наверное, потому, что отогрелась. Что же ее оттаяло?
Деревянный дом, борщ, поцелуи Елисеева, работа над лицом княгини Волконской. И уверенность в том, что завтра все повторится. Опять грим. Опять надобность в ней. Надобность, которая не кончится смертью. Андрей выбрал из нее все силы для того, чтобы взять и умереть. А здесь она отдаст силы, талант, и выйдет фильм о жизни декабристов. О красивой, одухотворенной жизни. По сути, декабристы - первые диссиденты. Пестель тот же Сахаров.
Что не хватало Пестелю? А Сахарову - чего не хватало?
Дверь раскрылась. Вошел Елисеев. Значит, Лена забыла повернуть ключ.
- Ты спишь? - спросил Елисеев.
- Естественно...
Он молча раздевался. Стягивал носки и рубашку.
- Интересное дело... Я лежу. Плачу. А она спит.
Он улегся рядом, как будто так и надо. Как будто иначе и быть не могло. И в самом деле: не могло. От него божественно пахло розами и дождем. И коньяком.
- Ладно тебе, - примирительно сказала Лена, задыхаясь от нежности.
- Нет, не ладно. Я думал, ты - леди. А ты - продавщица.
- Леди тоже бывают бляди, - сказала Лена.
Она уткнулась в его плечо. Потом угнездила свое лицо в сгибе между шеей и подбородком. Даже в темноте он был красив.
- Ты еще не знаешь меня, а уже не уважаешь. Априори.
Она не слушала его слова. Только интонации. Они были четкие. Горькие. Он в самом деле был расстроен.
Огорчен. Он хотел выяснить отношения.
- Это потому, что ты меня не любишь, - заключил Елисеев. - Ты просто об меня греешься. Не знаю, почему ты выбрала именно меня? За что мне такая честь и такой подарок?
- По-моему, это ты выбрал меня. Это твоя идея.
- Я давно тебя выбрал. Я еще год назад тебя выбрал.
Я ждал случая.
Лена вспомнила, что действительно год назад они с Андреем были на дне рождения у Коноваловых. Андрей тогда уже похудел, но еще не слег. Они еще ходили в гости. И к ним ходили гости. Тогда, у Коноваловых, Елисеев нависал над ней с рюмкой. Что-то говорил. Интересничал. Но у нее были мозги не тем заняты.
- Перестань, - сказала она. - Все не так плохо.
Бабник, пьяница и пошляк - это тоже может нравиться.
Любят и с этим.
- Ты меня любишь? - спросил Елисеев и замер в темноте.
Захотелось сказать: "Нет, я не люблю тебя".
- Не знаю.
- Что значит: не знаю. Да или нет?
- Скорее да.
- Что "да"?
- Люблю.
Это было ужасно. Мистические слова, шифр судьбы, были произнесены всуе. Просто так. На воздух. Но слово вылетело и материализовалось. Она любила. Любила его ноги, руки, запах, лицо, интуицию. Ту самую интуицию, которая вела его и в работе, и по тайным тропкам распущенности.
Он заплакал. Его начало трясти.
- Я погибаю, - он прятал лицо в ее плече. - Скажи, ты меня спасешь? Ты спасешь меня?
- Нет, - сказала Лена. - Я тебя окончательно прикончу.
Ему это понравилось. Он перестал плакать Поднял голову. Тихо улыбнулся, как оскалился. Она осторожно поцеловала его зубы - чистые и влажные.
