Несмотря на то что она произвела на свет замечательно смышленого мальчишку, который очаровал даже Томми, что было хорошим признаком, уделом Эллен было одиночество. В ее глазах замерло выражение нерешительности одинокой женщины, которой не помешало бы немного внимания. Может быть, для того чтобы как-то перебороть в себе чувство неопределенности, она вечно заваливала себя работой, и это немного успокаивало Аврору. Эллен была крайне осторожна и никогда не позволяла себе жаловаться, что само по себе было качеством, которое Аврора, не будь она так больна, могла бы расценить как что-то такое, что само по себе было не чем иным, как жалобой.
Однако Авроре больше всего хотелось оставаться вдвоем с Генри каждый день хоть на четверть часа. Она не хотела, чтобы Мария мешала ей — та закатывалась смехом после каждой шалости Генри. Она не хотела, чтобы даже Эллен была с ними, ей еще и еще нужно было побыть со своим маленьким мужчиной с глазу на глаз.
Однажды Аврора нацарапала в своем блокноте: «Пожалуйста, оставьте нас с Генри вдвоем хоть на четверть часа. Я хочу поучить его музыке».
Она сумела объяснить Марии, что нужно поставить на пол в теплом солнечном углу веранды что-то вроде мольберта. Это было то самое место, куда когда-то любил ставить свой шезлонг Гектор Скотт. Мария теперь могла поднимать Аврору на руки — та была не тяжелее пуховой подушки. Она переносила ее к мольберту и подпирала взбитыми подушками. Когда они с Генри сидели на полу, не было опасности, что тот ушибется, упав с кровати.
Эллен считала, что это прекрасно — пусть Аврора учит Генри. Она ведь не предлагала заняться этим с Мидж?
Она относила Генри наверх, сажала его перед мольбертом и спускалась вниз посмотреть с Марией какой-нибудь латиноамериканский сериал по телевизору.
Для первого занятия Аврора выбрала «Петрушку». Генри вытянулся, когда раздались первые звуки, послушал несколько секунд, но потом решил, что больше самих звуков его интересует проигрыватель компакт-дисков, который стоял на полу возле Авроры. Он хотел схватить его, но Аврора прикрыла его своей здоровой рукой.
Генри прополз по всей комнате и потянулся к большому цветку в большом горшке. Он оторвал от него лист и засунул в рот. Посмотрел на старуху, не собирается ли она помешать ему есть зеленый лист, но та, вместо того чтобы остановить его, сделала что-то такое, отчего музыка стала еще громче.
Лист оказался горьким и совершенно невкусным. Генри выплюнул его и пополз обратно к мольберту. Он сумел перевернуть одну из маленьких черных коробочек, из которых летели звуки. Тогда старуха перевернула его на спину и приложила черную коробку прямо к его уху. Генри с минуту лежал неподвижно, вслушиваясь. Это была какая-то игра, связанная со звуком. Он ухмыльнулся — играть ему нравилось, даже если его при этом щекотали, что происходило довольно часто, когда кто-нибудь из Больших переворачивал его на спину.
Полчаса музыки стали для Авроры с Генри ежедневным ритуалом, и это всегда происходило как раз в то время, когда по телевизору шел любимый сериал Марии. Одна из женщин приносила малыша наверх, плюхала его на пол, плотно прикрывала створки двери, что не давало ему возможности свалиться вниз со ступенек, и уходила.
Аврора включала музыку — каждый день новую. Это мог быть Моцарт или блюзы, джаз или Дебюсси — а Генри ползал по веранде и чего-нибудь искал. Аврора всегда проверяла, есть ли у него бутылочка с его питьем, и всякий раз, как Генри подползал настолько близко, что она могла дотянуться до него, она переворачивала его на спину, вставляла ему в рот бутылочку и прикладывала один из громкоговорителей к его уху.
Генри жадно сосал и слушал. А порой старуха прикладывала руку к его животу. Когда она так делала, он бесцельно крутил большой перстень с зеленым камнем у нее на пальце. Но и звуки тоже были интересны. Они были новые каждый день, и их было интересно слушать, посасывая из бутылочки. Порой старуха не могла удержаться, чтобы не пощекотать его. Когда она такое проделывала, он переворачивался и полз прямо на нее. Ему нравилось трогать большие желтые штучки, которые висели у нее в ушах.
Иногда, когда Генри забирался на старуху, чтобы поиграть со штучками, которые висели у нее в ушах, он приближал свое лицо к ней. Он знал, что почти всем Большим нравится, когда он так делает. Им нравилось, когда он прижимал нос к их лицам, расплющивая его. Это всегда заставляло их улыбаться. Несколько раз он проделал это и со старухой, у которой еще и в волосах было понатыкано много интересных вещей. Иногда ему удавалось подползти настолько близко, чтобы вытащить какую-нибудь игрушку и рассмотреть ее.
Когда он забирался на нее, старуха делала что-то такое, отчего звуки, которые они слушали, становились громче. Порой она делала их такими громкими, что Генри забывал об игрушках у нее в волосах или тех, что висели в ушах. Звук становился таким громким, что ему нужно было остановиться и послушать. Это был интересный звук — все время не такой, как прежде, но интересный. Старуха определенно была интересная Большая. Никто из его Больших никогда не делал так, что звук становился таким громким или таким сложным. Но она издавала эти звуки не ртом. Она делала так, что они появлялись из маленьких черных коробочек, и когда звуки выходили, они наполняли собой всю комнату. Генри нужно было слушать их как можно ближе, они были такие сложные, но очень приятные. Их стоило слушать.
Порой, когда Генри приставлял свое лицо к лицу старухи, чтобы схватить какую-нибудь игрушку у нее из волос, она мурлыкала ему что-то на каком-то странном языке. Это был не тот язык сюсюканья и прицокивания, на котором разговаривали другие Большие. Порой, когда она так мурлыкала, Генри ненадолго прекращал свои поползновения и пристально смотрел на нее. Иногда он опускал ей на лицо свои руки и заглядывал глубоко в глаза, словно стараясь понять, откуда шел этот мурлыкающий звук.
Когда он пытался заглянуть ей в глаза, эти глубокие глаза всегда пугали Генри. У остальных его Больших глаза были не такие. Их глаза улыбались ему или смеялись. Взрослые сюсюкали, заигрывали с ним и делали глупые лица, чтобы его развеселить. Они восхищались всем, что бы он ни делал, даже если он просто смахивал свои игрушки с высокого стула на пол или еще что-нибудь в том же роде.
Старуха, конечно, тоже видела его. Все его видели. Но старуха видела больше, чем другие Большие. Когда он заглядывал ей в глаза, почти касаясь носом ее лица, ему вдруг начинало казаться, что он видит Другой Мир — мир, в котором не было Больших. То, что он видел, напугало и смутило его, он даже немного расстроился. Но он был неугомонный. Место, куда он пришел жить — там, где были его Большие, — постоянно давало ему занятия: у него было так много мест, куда нужно было доползти, так много всего, что нужно было укусить, так много всего исследовать! Когда он смотрел прямо в глаза старой женщины и видел в них Другое Место, он чувствовал себя смущенным и огорченным. В смущении он лупил себя по уху или огорченно тер лицо, как делал это, когда хотел спать. Иногда он издавал какой-то неопределенный звук, который был сразу и плачем, и смехом. Ему нужно было что-то, но он не знал, что именно. Он пробовал вспомнить Другое Место, но не мог. Он не понимал старуху, но все же хотел быть с ней. Смущенный, он укладывался к ней на колени и крепко хватался за рукав ее халата. Он позволял ей дать ему питье из бутылочки, пока великолепные звуки, которыми она управляла, плыли вокруг них. Часто, лежа так вместе со старухой, посасывая, он незаметно засыпал. А проснувшись, забывал о том, что видел в ее глазах. Обычно он стремительно уползал в другой угол комнаты и снова набрасывался на зеленое растение с горькими листьями.
Аврора очень уставала. В моменты усталости подбодрить ее мог только Генри. Когда приезжал Тео, она даже не пыталась отвечать ему, единственное, что она могла — это смотреть на него. Мелани приехала из Лос-Анджелеса, стиснула ее в объятиях и поплакала у нее на плече, но и на Мелани Аврора не могла уже реагировать. Приезжала еще какая-то женщина — кажется, это была Пэтси Карпентер, — но когда она уехала, Аврора не была уверена, что это была Пэтси Карпентер, и она даже не была уверена, что помнит, кто такая Пэтси Карпентер.
Генри стал единственным из людей, которых знала Аврора, кроме Марии. Эллен подумала, что, может быть, нужно было больше не привозить его. В конце концов, Генри — шалунишка, ему скоро исполнится годик. Он был не из тех, кто умеет относиться к другим с уважением, а Аврора была уже очень слаба. А ну как он случайно сделает ей больно?
Когда Аврора поняла, что у Эллен на уме, она написала в своем блокноте, собрав все силы, чтобы настоять на своем: «Привезите Генри!»
