Аня любила иногда вот так поплакать, но обычно это тянулось у нее недолго. Всхлипнув последний раз, она глубоко вздохнула и пошла посмотреть на себя в зеркало. Вид был не из лучших: косметика поплыла разноцветными подтеками, веки припухли. Хороша, ничего не скажешь…
Аня смыла косметику, перестелила постель. Пустив горячую воду в ванну, плеснула под струю немного хвойного экстракта. Из ванной тотчас же поплыл запах соснового леса.
Она медленно сбросила с себя одежду и, грустно улыбнувшись, глянула в зеркало на свою поникшую фигуру. Казалось, прошедший вечер измучил ее, выжал, как из лимона, все жизненные соки.
Аня собиралась, перешагнув через край ванны, ступить в изумрудное хвойное море. В этот момент раздался телефонный звонок.
— Слушаю, — крайне нелюбезно сказала она в телефонную трубку. В мыслях она приготовила на редкость язвительную фразу, которой собиралась огорошить жену своего бывшего мужа. Если, конечно, звонила она.
Это была не она. Трубка несколько секунд молчала. Кто-то переваривал ее резкость и, возможно, собирался положить трубку.
Наконец, она услышала голос Юлиана Петровича.
— Извините, Аня, — говорил этот голос. — Надеюсь, что я вас не разбудил.
Ей хотелось плакать и смеяться одновременно.
— Нет, профессор, — ответила она, — еще нет.
— Я вернулся домой, — продолжал говорить ее профессор, — и некоторое время вспоминал сегодняшний вечер. И обнаружил, как я глупо вел себя, особенно вторую половину. Просто по-хамски по отношению к вам.
— Нет, — говорила она, — нет, нет…
— По крайней мере, я это чувствую и мучаюсь. Простите меня. Я исправлюсь Кроме того, за мной долг…
— Нет…
— Вы не забыли о приглашении удивительного человека? Савелия? Его мастерская, судя по всему, представляет что-то необыкновенное.
Она молчала. Ждала продолжения.
— Может быть, — профессор заговорил необыкновенно мягко, — нам следует взять с собой того обаятельного молодого человека? Моего мецената? Поймите, Аня, я хочу, чтобы вам не довелось скучать.
— Нет, — вырвалось у Анн, — пожалуйста, не приглашайте Игоря.
— Не надо? Хорошо, будь по-вашему, — в его голосе появилась какая-то новая интонация. — Время вы помните? Давайте сделаем так: за сорок пять минут я буду ждать у вашего подъезда на своей машине. Договорились?
— Да, Юлиан Петрович, — сказала она.
— Вот и хорошо. Ну, а как вам сегодняшний вечер?
Она не готова была говорить. Боялась, что сорвется и наговорит глупостей. Эмоции переполняли ее — она была на грани стресса. Вдруг ей захотелось созорничать.
— Масса впечатлений, дорогой профессор, — сказала она с оттенком кокетства. — Хорошо бы обо всем поговорить, но… Видите ли, я наполнила ванну и стою перед телефоном… без всего. Очень холодно, Юлиан Петрович. Можно, я нырну в теплую воду?
В мастерской у Савелия обнаружилась неожиданная вещь — художник больше всего любил изображать зажженную, мягко теплящуюся свечу. Ее пламя на полотнах выхватывало из темноты различные предметы — кувшин, старинный комод, чучело фазана с растрепанными перьями. В свете, льющемся из тщательно выписанных медных канделябров, возникали обнаженные тела — мужчин и женщин, чья кожа отливала разнообразными оттенками желтого цвета — бронзовым, золотистым, восковым, шафранным. Тела были одинокими, распростертыми на невидимых ложах, парящими в темном пространстве, — и сплетенными с другими телами, в причудливых позах, фиксирующих экстаз, самозабытье финального мгновения любви. Казалось, что свечи, изображенные на картинах, отбрасывают свой свет по всей мастерской, в реальности освещенной обыкновенной электрической лампочкой без плафона на сто ватт. Если бы не эти странные картины со свечами, причудливыми предметами и обнаженными фигурами, не эскизы декораций к поставленным и несуществующим спектаклям, мастерская поразила бы своим беспорядком, неухоженностью. Чайник со сломанной и перевязанной посередине ручкой, стулья с шатающимися ножками и спинками, продавленный диванчик — все это говорило о том, как мало придает значение хозяин обычным вещам.
На лице Савелия в этот вечер, казалось, также лежал отблеск золотистого света, струившегося с полотен. Он мало говорил, больше показывал. Открыв дверцу обшарпанной тумбочки, место которой было скорее в студенческом общежитии, он извлек оттуда начатую бутылку «Каберне», которую держал там, по-видимому, для гостей. Аргус не стал пить, сославшись на то, что за рулем. Аня тоже отказалась. Хозяин с видимым облегчением предложил им кофе, который сам сварил на электроплитке.
Кофе, вопреки ожиданиям, оказался вкусным, ароматным. Аня отпила большой, обжигающий глоток. Ей показалось, что мастерская Савелия — это в миниатюре тот странный мир, в котором она живет с того памятного вечера в «Поп-театре». Следующий день, проведенный в беготне, — занятия, магазин, вечерние курсы английского, встреча с подругой — был наполнен воспоминаниями, переполнявших ее мысли. С Мариной Аня поделилась только частью их, оставив себе самые потаенные, интимные. Впрочем, Марину интересовали преимущественно конкретные вещи. Например, во что Аня все-таки была одета. Узнав о темно-зеленом платье, Марина досадливо поморщилась:
— Надо было все же послушаться меня. В Париже последний писк — темно-серое. Чем серее, чем незаметнее — тем лучше. Мишель две недели назад из Парижа, все описал.
— Имел там дела с темно-серыми дамами? — съязвила Аня.
— С кем он только не имеет дел? — вздохнула Марина. — И кто бы мог подумать? Лысый, с животиком… Пора искать замену. У тебя, случайно, нет никого на примете? Ты знаешь мои требования и вкус.
Аня сразу подумала про Игоря: вот выход из затруднительного положения. Она бегло набросала портрет кандидата. Марина мгновенно заинтересовалась им. В пользу кандидата говорило и его занятия бизнесом, и подкупающее простодушие, про которые Аня упомянула.
— Идем в ресторан, — решительно сказала Марина. — Пусть приглашает.
— Только надо будет все деликатно обставить, — предупредила Аня. — Чтобы он не догадался, что я его передаю тебе. Скажем, ты его у меня отобьешь…
Готовясь к визиту в мастерскую Савелия, Аня, перебирая гардероб, опять остановилась на темно-зеленом платье. Может быть, потому что он гармонировал с цветом «девятки» профессора, которая вскоре должна была затормозить у Подъезда?
Она начала свой туалет с крошечного, почти ничего не прикрывавшего бикини салатного цвета — на всякий случай, чтобы выглядеть эффектно в любой обстановке. Не забыла она и о прочих интимных мелочах, готовясь к этому «на всякий случай». Прихватила даже коробочку с таблетками, которыми снабжал Марину Мишель, а она поделилась с подругой. «Никогда не подводили», — уверяла ее Марина.
Теперь, в мастерской Савелия, эти приготовления казались Ане смешными. Вероятнее всего, и в этот, и во все последующие вечера ничего такого не произойдет. Интерес профессора к ней, если он и есть, скорее всего, имел платоническую природу.
И только глядя на полотна, где царил полумрак, золотистый свет и игра обнаженных тел, Аня ощущала слабенький проблеск надежды, согревавший ее.
Профессор был очень предупредителен, почти нежен с ней в этот вечер, наверное, искупая прошлую бестактность. Был момент, когда, говоря о чем-то, он взял в свою руку ее топкое запястье, приподнял, как бы взвешивая, и осторожно отпустил. Она быстро пожала ему руку.
Савелий как бы не замечал того, что происходило между ними. Он рассказывал о том, что «Поп-театр» собирается инсценировать «Рождественские повести» Чарльза Диккенса. Зрителей собирались пригласить в зал с настоящим камином, где будут потрескивать горящие поленья и пахнуть сосновой смолой. Перед каждым из них будет стоять стакан с дымящимся глинтвейном.
— Мы уже поделились нашей идеей с меценатом. Игорю понравилось. Правда, он заметил, что еще лучше было бы — просто глинтвейн у камина, без театра…
— Да просто глинтвейн было бы тоже неплохо, — задумчиво сказала Аня.
Хозяин, как будто испугавшись, что ему придется самому готовить горячий напиток из остатков «Каберне», перевел разговор на другую тему. Он не мог предложить им глинтвейн, но мог занимать разговором, в то время как между ними что-то решалось, — неслышной игрой взглядов, легких прикосновений. Савелий, помалу оживляясь, говорил и говорил о «Поп-театре», пока гости, не сговариваясь, заметили, что уже поздно.
Даже когда их увлек фейерверк движущихся городских огней, Ане продолжали представляться зыбкие язычки пламени на картинах Савелия. Ей хорошо было сидеть рука об руку с профессором и думать о том, как там, в мастерской, загорается на полотне еще одна свеча, озаряя чужую тайну. И она даже не сразу поняла смысл обращенной к ней фразы профессора:
