— Аня, у меня дома есть все, что нужно для глинтвейна, — красное вино, корица, гвоздика, сахар. Нет только того, кто бы его приготовил. Вы умеете варить глинтвейн?
Когда она Собралась отвечать, под колеса машины едва не бросилась какая-то бабка, решившая, по-видимому, свести счеты с жизнью. После того, как профессор умудрился объехать старушку и вытер со лба пот, она уже не решалась заговорить. И только проехав с десяток красных и зеленых огней, профессор спросил:
— Так как же, Аня? Вы не ответили.
И она сказала:
— Да, Юлиан Петрович. Конечно, я умею готовить глинтвейн.
Он развернул «девятку» и погнал ее в обратном направлении — к тому месту, где потерявшая ориентацию старушка едва не кинулась к нему под колеса.
Окинув взглядом кабинет, она спросила у профессора, знакомо ли ему чувство возвращения в дом, где уже был когда-то. Он немного подумал и ответил, что это чувство сродни тому, которое французы называют «dejavu» — уже виденное.
Сейчас она, сбросив куртку, разогревала на кухне вино, смешивала специи — и по квартире профессора медленно распространялся душистый, терпкий запах. Он означал, прежде всего, появление в его квартире женщины — первой на протяжении его длившегося год одиночества.
Он спрашивал себя, что знакомого могла увидеть эта молодая женщина в квартире, год обходившейся без женской руки? Вековой слой пыли на полках и стеллажах? Днем, предчувствуя скорое появление женщины, профессор кое-как прошелся пылесосом и тряпкой по наиболее доступным местам. В малодоступных серебрилась тонкая кабинетная пыль. Того же благородного цвета, что и седина на висках у профессора.
— Глинтвейн готов! — крикнула Аня из кухни, а вскоре появились и сама неся на подносе дымящиеся чашки. Он предложил пройти в зал, включить телевизор. Она захотела остаться в кабинете. Он потушил верхний свет, и теперь в кабинете горела маленькая настольная лампа с абажуром, напоминавшим половинку яблока.
Он отпил из чашки горячее вино — и терпкий, неповторимый аромат наполнил его всего, все тело, превратившееся в большой сосуд для поглощения горячего, дымящегося напитка. То же самое, ему показалось, испытывала она, сидевшая рядом, на диванчике с чашкой глинтвейна на коленях. Горячая волна коснулась его мозга, почудился тонкий, как дрожание хрусталя, звон, а рядом зазвучал ее негромкий голос.
— Милый Юлиан Петрович, — говорила она, — я хочу, чтобы вы сразу поняли меня правильно…
Он сидел, откинувшись на спинку дивана, и слушал ее голос, ожидая. Волна блаженства, переполнившая его, поглотит все слова, которые он услышит от нее, смоет горечь, разочарование. Сейчас она скажет о том, что он ей интересен как умный, интересный человек, что она хочет видеть в нем старшего, умудренного опытом друга, советчика, что ей приятно было провести вечер вместе с ним, но…
— Поймите, — продолжала она, — я не собираюсь разрушать вашу семью, ссорить вас с женой, вообще, я ни на что не претендую. Но сейчас я хочу сказать одну вещь: интерес, который у меня к вам, — чисто женский. Вы можете оттолкнуть меня, выгнать из дома, никогда не встречаться со мной. По этим ничего не изменишь. Кто-то будет видеть в вас грозного профессора, Ар… — она запнулась, — для меня же вы — прежде всего — красивый, умный, надежный мужчина…
Он поставил на столик пустую чашку. Принимая вторую из рук Ани, он сжал ее тонкое запястье. Она повернула к нему голову, приблизила лицо — и он склонился над нею.
— Аня, — прошептал он, — Аня…
Больше ему нечего было сказать — она закрыла ему рот горячими, ищущими губами. Затрепетал маленький, жаркий язык, пробираясь в глубь его рта. Они пили друг друга, ощущая терпкий, пьянящий вкус глинтвейна.
Она была у него в руках — тонкая, трепещущая. В то же время он ждал от нее подсказки, продолжения, как это уже было заведено в их затянувшейся игре. Отстранившись, она протянула руки к его галстуку, быстро развязала узел, расстегнула верхнюю пуговку рубашки. На миг приникла губами к шее, впадине между ключицами. Обвела глазами кабинет, показала на диванчик и шепнула:
— Постели.
Она скрылась в ванной и вернулась в тот момент, когда он приготовил ложе, узковатое для того, чтобы спать вдвоем, но пригодное для любви. Ворох одежды, которую она принесла в руках, накрыл его рабочий стол с начатыми рукописями, томом античных фрагментов и немецким словарем. Смуглая змейка промелькнула мимо него и юркнула под одеяло — он успел разглядеть лишь маленькие упругие груди, выделявшиеся белизной на фоне смуглой кожи и пушистый, трогательно маленький треугольник на таком же белом участке.
Освободившись от одежды, он потянулся рукой к выключателю, но маленькая рука перехватила его кисть, и он услышал шепот:
— Не нужно.
Отбросив одеяло, она ждала — изящная, тонкая змейка. Он медлил, стесняясь своего тела, которое рядом с ней казалось ему большим и неуклюжим. Ладони его нерешительно скользнули вдоль ее тела, остановились на небольших упругих холмиках. На миг он закрыл ее глаза своими губами, а отведя их, уловил ее заметный блеск, пробивавшийся сквозь густые ресницы — взгляд пристальный, понимающий.
Змейка ожила — он ощутил на себе ее руки. Она по-прежнему вела его, избавляя от стеснения, комплексов. Быстрые маленькие руки знакомились с его телом, переходя от плеч к животу и ниже. Ведомый ею, он медленно вошел в густое, сладкое марево, заслонившее от него остальной мир; как сквозь пелену до него донесся ее приглушенный вскрик.
Поддерживая друг друга, как двое плывущих, они погружались в новый для обоих мир. Его движения были плавными, осторожными, как будто он боялся причинить ей малейшую боль. Она мягко следовала за ним, хотя его не оставляло чувство, что он, как и прежде, ведом ею. Ничего подобного никогда не происходило с Викторией, которая, считая себя волевой и энергичной женщиной, в любви предоставляла его самому себе, сама же как будто отстранялась.
В этот момент для него все как будто разыгрывалось наново, в первый раз, незнакомое чувство теплоты и переполненности нарастало в нем. Он не успел ощутить пик этой полноты, когда, сквозь свою глухоту, услышал ее вскрик, как бы повторивший первый, такой же негромкий, сдерживаемый. Змейка затрепетала, ресницы плотно закрылись, и на какой-то миг он утратил чувство зависимости от ее заботливого взгляда. Но теплота и сладкая боль, копившиеся в нем, при этом вскрике нашли выход — судорожными пульсирующими толчками выплеснулись наружу.
Несколько минут они лежали в объятиях друг друга, оглушенные тем, что произошло. Наконец, выскользнув из его рук, она села и попросила его передать сигареты. Он наблюдал, как сигарета вздрагивала в ее пальцах. Его левая рука все еще покоилась на ее чуть дрожавшем, влажном животе.
Он потянулся к столику, наполнил глинтвейном из кувшина две чашки и поставил их поверх одеяла.
Глинтвейн еще не остыл — был теплым, как кровь. С каждым глотком в него вливалось это тепло, аромат, а с ними — сила, как будто утекшая из него совсем недавно. Аня неторопливо выпила свою чашку и поставила на пол, перегнувшись через него. Два острых бугорка на мгновение коснулись его груди, вызвав бурную ответную реакцию. Он поймал ее руки, привлек их к своему телу, обратив ее внимание на ожившую в нем мужскую силу. Ему, как мальчишке, хотелось похвалиться этим. Но она вздрогнула и мягко отняла у него свои руки. Провела по его седеющим волосам.
— Не торопись, милый, — были первые ее слова после их близости. — Не теперь. Следующий раз. Я слишком переполнена сегодня.
С некоторой тревогой он следил, как змейка с гладкой матовой кожей выскользнула из-под одеяла и за несколько секунд покрылась чешуей одежды. Суетясь, он неуклюже оделся сам.
— Что-нибудь не так? — спросил он с беспокойством, которое, нарастая, делалось мучительным.
Она поцеловала его в лоб.
— О чем ты? Разве ты сам не чувствуешь? Вышло так, как я даже и не надеялась. Просто сейчас нам надо немножко прийти в себя. Остыть…
Он молчал.
— Как ты не понимаешь, — вздохнула она, я боюсь все испортить…
Он понимал пока лишь одно: она уходила. Она отказалась, когда он предложил ее подвезти:
— Слишком много старушек в городе, которым не терпится попасть под колеса. Кроме того, ты пил глинтвейн…
Профессор усмехнулся. Впрочем, в одном она была права: нехорошо, если их увидят вместе — в подъезде ли, в машине, еще где-нибудь. Пока… Она, как будто угадав его мысли, заметила:
— Я у тебя не спрашивала… Ты заметил? И все же, если можно, — где она? Уехала? Надолго? Правда ли, что… Я опять говорю: я не собираюсь ни у кого тебя отнимать. И все же…
— Слишком долго будет рассказывать. Следующий раз, хорошо? Наверное, тогда у нас будет больше времени?
— Да. Может быть, у меня. Ты придешь?
