— Расскажите о себе, — прошептала я.
— О чем именно?
— Мой дорогой, да о чем угодно… Я же ничего о вас не знаю. Расскажите, например, что сказал Поль Алэн, когда вы решили на мне жениться. Это было для него неожиданно?
— Я сказал ему об этом после первого же нашего разговора.
— Даже когда я еще не дала согласия?
— Ну, я же говорил вам тогда, что вы не сможете мне отказать.
Я тихо засмеялась, вспомнив, как руками и ногами отбивалась от своего счастья. Впрочем, я же не знала тогда, что это счастье. И даже он, герцог, не пытался мне этого объяснить. «Брак по расчету» — как бы не так!
— Александр, а почему вы поступили так странно? Пришли ко мне и сразу, с порога, сделали предложение… Вы будто хотели пробудить во мне самые худшие чувства.
— Вы были обижены предложением руки и сердца?
— Руки и сердца! Ну уж нет, тогда вы так не говорили. Ничего такого я не слышала. Вы предлагали мне вам продаться, называли цену — земли, дворец в Белых Липах, фамилия для моих дочек, а рука и сердце — нет, ничего такого не было…
Он молчал. Тогда я сказала:
— Вы бы могли сделать, как все делают, — познакомиться со мной, ухаживать. Без сомнения, я не осталась бы равнодушной. Ведь очаровали же вы меня в Белых Липах!
— За вами невозможно было ухаживать. Вы фыркали, как дикая кошка, и на десять шагов никого к себе не подпускали.
— Вы очень любезны. Хорошо обрисовали то, как я тогда выглядела…
— Это правда. Вас можно было ошеломить лишь внезапной атакой. Так я и сделал. Ну, тут еще много значило, кто вы, из какой семьи, то, что я вас еще раньше запомнил… Вот видите, я запомнил, а вы нет. Вы даже не узнали меня. И потом, мне не хотелось, чтобы вы принимали мои ухаживания, все время помня, что можете легко со мной расстаться, — это многое бы осложнило. Я-то понял, какая вы своевольная и вредная. Вас надо было сначала связать браком, подавить, а потом уж ухаживать…
Я снова заулыбалась.
— Ну уж, кто кого связал — это еще надо выяснить, и потом, подавить меня можно не иначе, как любовью и лаской, — тогда я сама сдаюсь…
— Я вовсе не хочу вас подавлять. Белым Липам нужна настоящая госпожа, сильная женщина.
— Так вы поклонник женской свободы? А не боитесь ли вы, что люди станут гадать, кто в семье дю Шатлэ носит брюки? — лукаво спросила я.
— В этом, — прошептал он, улыбаясь, — ни у кого сомнений не возникает.
Мы некоторое время молчали, и он гладил мои плечи — теперь уже не страстно, а нежно, спокойно.
— Я ведь тоже о вас почти ничего не знаю, — наконец произнес Александр. — Пожалуй, даже меньше, чем вы обо мне. Что с вами было после… после того, как казнили Робеспьера?
Об его жизни в этот период я приблизительно знала: он был сначала в Англии, служил графу д’Артуа, в сентябре 1794 года вернулся в Бретань, сражался с синими в шуанском движении, снова уезжал в Англию, а потом амнистия вернула ему Белые Липы…
— Ну, расскажите же, — снова сказал Александр, тронув меня за волосы.
— Я была в тюрьме. В Консьержери. Многих выпускали, а меня нет… Меня выпустили в октябре благодаря… одному человеку, даже не выпустили, а выгнали прямо на улицу. У меня уже были схватки, и я не знала, где буду рожать…
Почувствовав, что он задержал дыхание, слушая меня, и физически ощущая его сочувствие, я вдруг заговорила обо всем — об извозчике, возившем падаль, который привез меня в родильный дом Бурб — ужасную клоаку, средоточие зловония, болезней, грязных пороков, нечистот. О Доминике Порри, который заплатил за меня и благодаря которому за мной был хоть какой-то уход.
— Когда поправилась, я сразу уехала в Бретань… Надо было начинать все сначала, я знала, что в Париже меня ждет только нищета…
— Когда поправилась? — переспросил он.
Я замерла на мгновение, но, преисполненная доверия к нему, не захотела что-то скрывать.
— Родильная горячка — я чуть не умерла от нее. Я три месяца не вставала с постели. Да и вообще удивительно, что я осталась жива. Знаете, мой отец как-то, еще в Вене, думая, что я погибла, заказывал для меня мессу — так вот он говорил потом, что я проживу две жизни, если меня уже отпевали в церкви.
Александр ближе привлек меня к себе, снова и снова гладил по голове, как маленькую девочку, и я не в силах была от него что-то скрывать. Он жалел меня, готов был меня защищать от всего того, что со мной случилось раньше. Я рассказала ему все, вплоть до поездки к графу д’Артуа на остров Йе и нападения синих на Сент-Элуа. Сент-Элуа… Произнеся вслух это почему-то давно не вспоминавшееся название, я поразилась: оно показалось мне уже не таким родным, как Белые Липы…
— Меня тоже считали мертвым, — произнес он. — Значит, моя дорогая, мы вместе проживем отведенные нам обоим жизни, и умрем в один день — как в сказке…
— Хорошо бы…
И все-таки очень честно и искренне рассказывая ему о себе, я все время ждала, что он спросит, кто же все-таки отец Изабеллы и Вероники, — мы же упомянули о моих дочерях, и, пожалуй, сегодняшняя доверительность давала Александру право на такой вопрос.
Он не спросил.
Море было как шелковистое одеяло, без единой морщинки. Лодку, которую мы наняли в Пьомбино, — довольно облезлую, надо сказать, лодку — слегка покачивало, на корме стоял ее владелец — рыбак в рваных штанах — и взмахивал веслом. Весло, словно рыбий хвост, рассекало волны, жалобно поскрипывало в воздухе, обдавало нас брызгами и с легким чмоканьем погружалось в воду.
Мы плыли в мою деревню. Туда, где я родилась.
Сейчас я не могла ни думать, ни разговаривать и сидела словно на иголках. Пожалуй, даже возвращаясь в Бретань, я не чувствовала такого волнения. А сейчас любая мелочь — запах морской соли и йода, исчезающие из виду апельсиновые рощи на берегу, легкий скрип уключин — вызывала у меня в памяти и даже в теле массу почти физических воспоминаний и волновала до тошноты.
Тоскана… Моя родина… Чтобы немного сдержать волнение, я потрепала по густому загривку нашего громадного дога, который, словно чувствуя всю важность момента, гордо напрягшись, сидел в лодке и озирался по сторонам.
В полдень, когда стало совсем жарко, я увидела старый маяк — тот самый, на который так часто посматривала в детстве, и вдруг поняла, что мы проплываем Капориджо — маленькое селение, раскинувшееся неподалеку от нас.
От нас… Почему я говорю так? Это немного странно, если вспомнить, что шестнадцать последних лет я жила во Франции, была полностью француженкой, говорила по-французски, а тосканское звучное наречие если не забыла, то употребляла его с некоторым трудом.
Еще через четверть часа я увидела, как море пенится вокруг рифов и островков, заросших померанцами, увидела остролистые громадные агавы на берегу и даже — это могло показаться чудом — старый рыбный рынок, где много лет назад Антонио покупал мне тунцов и морских ежей.
Антонио… Как жаль, что его нет сейчас со мной! Александр при всем желании не способен разделить мои переживания. Этот край необыкновенно дорог мне, он вошел в мою кровь, я до сих пор еще чувствовала себя с ним связанной. Впрочем, что и говорить, Франция — прекрасная страна, и Бретань — замечательная провинция, и я люблю их, но там нет таких апельсиновых рощ, неизъяснимой синевы неба, такого жаркого солнца, которое словно смеется среди облаков, таких душистых ароматов, серебристых олив, подернутых дымкой гор, вина, клубники, диких ягод!.. У меня невольно перехватило дыхание, когда я подумала, что сейчас, очень скоро, увижу все это воочию. Наш дом. Деревню. Мельницу Клориндо Токки. Тратторию дядюшки Джепетто…
— Желаете, чтобы я проводил вас, синьора? — спросил рыбак, явно хотевший еще подзаработать. — Я тут все уголки знаю.
— Э-э, нет, — сказала я. — Пожалуй, я знаю их не хуже вас.
Я сама удивлялась, до чего ясным было мое представление о том, как тут все расположено. Александр помог мне сойти на берег, а чтобы рыбак не очень разочаровывался, мой муж протянул ему еще несколько монет.
— Так куда же мы отправимся, дорогая?
— В «Прекрасную Филомену». Это такая траттория…
Александр был очень молчалив сегодня. Он словно давал мне время подумать, углубиться в собственные чувства и тактично не тревожил меня никакими разговорами. Я была благодарна ему за это. Для меня достаточно держать его за руку, знать, что он рядом и размышлять о своем.
Белая лента дороги раздваивалась, и один из ее рукавов вел к усадьбе графа дель Катти, к которому я, конечно, заходить не собиралась. Очень волнуясь, я лишь спросила у встречного крестьянина, как поживают дочери старого графа — мои ровесницы, те самые девочки, за которыми я когда-то исподтишка наблюдала. Подходить к ним мне не разрешали. Крестьянин охотно ответил: старшая, донна Аделе, вышла замуж за австрийца и живет теперь в Вене, а младшая в первый год после свадьбы овдовела и теперь является хозяйкой поместья…
