— Я же говорила вам, она была великолепна, правда ведь? — настаивала Маша. Она сделала глоток бренди. — Ну, давайте выпьем за новую звезду. — Она наполнила три бокала до краев, раздала их по кругу и высоко подняла свой. — Выпьем за Марджори Морнингстар, за то, что произойдет с ней в Нью-Йорке в сороковом году… и за бедную маленькую Машу Зеленко, которая ее открыла!
— О чем ты говоришь, в сороковом? — презрительно спросил отец. — Почему семь лет? Она будет на вершине славы в тридцать восьмом, запомните мои слова! Я пью за тебя, Марджори!
Марджори краснела, улыбалась, мотала головой. Миссис Зеленко выпила свой бренди и сказала вдруг с задумчивым выражением:
— Маша, ты не думаешь, что мистер Клэббер мог бы заинтересоваться Марджори?
— Почему я не подумала… Знаешь, это прекрасная идея, совершенно изумительная! — воскликнула Маша. — Господи, он будет без ума от нее.
— Кто такой мистер Клэббер? — спросила Марджори.
— О… есть такой человек, — сказала Маша, подмигнув матери.
— Ну а как мы это сделаем? — поинтересовался мистер Зеленко с загадочным видом.
— Я приглашу его на «Микадо», — предложила Маша.
— Да, это подействует. Ему нужно только однажды увидеть ее на сцене, — сказала миссис Зеленко.
— Пожалуйста, послушайте, так нельзя, скажите мне, кто это…
Маша покачала головой:
— Если из этого ничего не выйдет, ты будешь только разочарована. Нет, моя конфетка, забудь об этом. Выпей свой бренди.
Когда спустя полчаса Марджори собралась уходить, Зеленко были в разгаре яростной дискуссии о современном искусстве. Маша, даже провожая ее до двери, кричала:
— Алекс, ты прекрасно знаешь, что Раулт — это коммерческая подделка! Прощай, Марджи, все было чудесно, увидимся за ленчем, о'кей? А что ты скажешь о керамиках Пикассо, Алекс, Бога ради? — Дверь захлопнулась.
В полумраке холла Марджори остановилась, чтобы застегнуть пальто. В следующую минуту она заметила пару глаз, разглядывавших ее из-за двери напротив. Она поспешила к лестнице, и тут в нее полетело нечто коричневое и бесформенное, что не было ни платьем, ни тапочкой, ни чем бы то ни было другим, знакомым Марджори, а высоко поднятый костлявый палец потрясал в воздухе.
— Я старая, — пищала женщина. — Я больной человек. Я хочу спать. Все хорошие люди сейчас спят. Вы плохой человек, как они, — она указала на дверь Зеленко. — Не спят допоздна, шумят, шумят, шумят… — Это определенно был Ангел Смерти. Марджори, у которой мурашки побежали по спине, увернулась от нее и побежала вниз по лестнице. Ангел скрипела ей вслед: — Плохие люди! Плохие! Плохие! Плохие!
Ночь была ясная, и луна светила бледным пятном над 92-й улицей. Направляясь домой и поднимаясь на лифте, Марджори продолжала прикидывать, кем бы мог быть мистер Клэббер. Самое многообещающее ее предположение состояло в том, что это человек, помогающий молодым дарованиям в кино.
Когда она вошла в квартиру, то была сильно удивлена. Дядюшка Самсон-Аарон сидел с ее родителями в гостиной за чаем. Впервые он пришел — ему разрешили прийти — навестить их в Эльдорадо. Он был гостем из прошлого в Бронксе.
— Хавайя, Моджери? — приветствовал ее дядя Самсон-Аарон, и его голые красные щеки блестели. — Хавайя? Скажите, наша Моджери уже что-то из себя представляет? Когда мы услышим о свадьбе, Моджери?
— Привет, дядя, ты прекрасно выглядишь, — сказала Марджори, прикидывая, достанет ли он из кармана херши-бар и даст ей, как это он делал всегда с ее раннего детства.
— Я хорошо выгляжу. Спасибо, я выгляжу, как холера. Вот ты действительно хорошо выглядишь. Ты выглядишь… не знаю, несколько лет назад я держал тебя на коленях, а теперь ты выглядишь, как настоящая женщина-вамп из кино…
— Садись, Марджори, выпей чаю, — предложила ей мать. — Возьми еще кусок торта, Самсон-Аарон.
Дядя Самсон-Аарон наклонился вперед и сам отрезал себе внушительный кусок шоколадного торта, стоявшего на кофейном столике. Дядин живот, всегда большой, сейчас был особенно заметен. Синие брюки и коричневый пиджак плотно облегали его фигуру, и кожа на его руках и лице тоже была плотно натянута и лоснилась. Он ухмылялся Марджори сладкой глупой улыбкой из-под тощих усов. «Дядя Самсон-Аарон — помойное ведро, да, Моджери?» Он отправил в рот еще один кусок торта.
Марджори охотно согласилась на предложенную матерью чашечку чая и села. Присутствие Самсона-Аарона в Эльдорадо беспокоило ее, и ей хотелось выяснить, что это означает.
Самсон-Аарон был известен ей всегда только как Дядя. У нее были другие дяди, но он, и он один, был для Марджори дядей с большой буквы. Когда она и Сет были маленькими детьми, Самсон-Аарон заменял семейную няню. Его приглашали на обед, где он объедался, и за его еду платили, только бы он оставался с детьми, пока родители отсутствовали. Обычно это случалось в пятницу вечером. Одним из самых ранних воспоминаний Марджори было, как она сидит, свернувшись калачиком, на коленях у Самсона-Аарона в маленькой теплой кухне при мягком печальном свете догорающих праздничных свечей и дремлет под его пение еврейских колыбельных. В паузах Самсон-Аарон успевает съесть куриную ножку, или достать из холодильника вина, или сделать глоток из коричневой бутылки с сильно пахнущей жгучей жидкостью. Даже сейчас запах ржаного виски мог внезапно заставить ее вспомнить вечера по пятницам из детства.
Тогда она любила дядю. Ей было десять или, возможно, одиннадцать, когда она обнаружила, что ее родители и все остальные в семье считают его дураком, неудачником и ужасным обжорой. До этого она думала, что его любовь поесть и выпить была очаровательной чертой, источником большого, приятного развлечения. На седерсы, большие семейные собрания на Пасху, повторялась обычная шутка: что бы ни осталось у кого на тарелке или в стакане, нужно было передать Самсону-Аарону. Его аппетит Гаргантюа зачаровывал Марджори. Иногда она специально наполняла свою тарелку и съедала совсем чуть-чуть, чтобы посмотреть, как дядя поглощает остальное. Испарина выступала у него на лбу, его глаза блестели, и он кричал: «Не надо мыть посуду! Самсон-Аарон здесь!» — и все тарелки передавали к нему, в конец стола, где он сидел между детьми. Его энергия казалась нескончаемой. Когда он съедал и выпивал за семерых, он еще выступал запевалой веселых синкопированных гимнов, махал руками и еще добавлял бурные трели к счастливым хорам.
Для Марджори Самсон-Аарон всегда был душой, осязаемым символом группы уважаемых людей, которых называли «семья», кого она часто видела в детстве, а позднее только раз или два в год. У них были замечательные еврейские имена — тетя Шоша, тетя Двоша, дядя Шмулка, дядя Аврамка. У одного была кондитерская лавка, другой был портным, третий работал в прачечной; занятия остальных были столь же скромны. Ее отец, по общему признанию, был среди них аристократом, тем, кому удалось достигнуть успеха в Америке. Он всегда сидел вместе с Марджори и ее матерью во главе стола, когда семья собиралась теперь; а Самсон-Аарон всегда сидел в конце, среди новой группы детей, которые любили его и играли с ним так же, как в свое время Марджори и ее кузены. Один небольшой вопрос о статусе дяди возник, когда его единственный сын, преподаватель английского в небольшом загородном колледже, опубликовал роман. Как первое следствие этого события обнаружилось, что Самсон-Аарон может передвинуться ближе к центру стола. Но роман, чрезвычайно жестоко запутанное произведение, которое Марджори так и не смогла дочитать, быстро умер, несмотря на похвалу в затрепанных газетных вырезках, хранившихся в дядином бумажнике. И Самсон-Аарон остался сидеть в конце стола.
— Как Джеффри, дядя? — спросила Марджори, в то время как Самсон-Аарон без приглашения отрезал себе еще кусок торта.
— Когда я только вижу Джеффри? Раз в три года? Думаю, с ним все в порядке. Джеффри… Это имя в моих устах звучит забавно. Но почему ему надо его менять? Милтон не американское имя?
— Джеффри лучше для писателя, — ответила миссис Моргенштерн.
— Для преподавателя в колледже Милтон вполне годится, — сказал Самсон-Аарон. — Лучше бы он никогда не писал этой книги. Вы знаете, сколько он за нее получил, после двух лет работы? Четыреста сорок долларов. Я сказал ему: «Милтон, я старый никто, но какая польза писать истории о том, как парень и девушка забираются в постель, когда они еще не женаты? Разве это красиво?» Он ответил мне: «Па, это настоящая жизнь». Я сказал: «Милтон, единственное, что я знаю, почтенным людям это не понравится». Но я старый никто, он начал говорить о чем-то другом и потягивать свою трубку. Итак, он заработал четыреста сорок долларов за два года тяжелой работы. Настоящая жизнь. Джеффри Куилл. Холера!
— Не следует так говорить о твоем мальчике, — сказал мистер Моргенштерн. — Он что-то завершил. Он писатель. Книга есть книга.
