Прошла неделя, еще одна неделя, третья. Никакого ответа от Джорджа. Она уже стала сомневаться, попало ли вообще письмо в его почтовый ящик, и два или три раза была готова даже позвонить ему. Она очень обрадовалась, что не сделала этого, когда наконец получила ответ. Он лежал на столе в ее комнате в толстом конверте, когда она вернулась с репетиции. Она вскрыла его и, взглянув на первый абзац, упала на кровать. Она стала лихорадочно изучать письмо, совершенно неузнаваемое, если не считать знакомого аккуратного почерка и зеленых чернил Джорджа. Он не придет на бар-митцву, писал Джордж, и не собирается больше встречаться с Марджори. Это было холодное сухое письмо, абсолютно непохожее по тону на все то, что Джордж писал и говорил ей прежде. Причина была такова: он нашел другую девушку, и у Марджори не оставалось сомнений, что это правда. Он писал с беспристрастной вежливостью о том, как она отдалялась от него после переезда в Манхэттен. Было безнадежно, рассказывал он, продолжать видеться с ней дальше, а теперь он встретил эту девушку — девушку из Бронкса, — более близкую ему по происхождению и интересам, и его решение окончательно.
В последнем абзаце, коротком и забавно-прощальном, половина строк была зачеркнута и жирно замарана; это было единственное исправленное место на четырех аккуратно исписанных страницах. Марджори уставилась на длинную зеленую кляксу и поднесла ее к свету, пытаясь разобрать слова, в надежде, что под ней окажется маленькое предложение, которое покажет настоящие чувства автора и перечеркнет все письмо, вернет Джорджа на прежнее место ее верного поклонника. Но пятно было непроницаемым и таким и осталось.
Этот удар на неделю выбил девушку из колеи, и она переходила от приступов ревности к раскаянию, затем к фантазиям о мщении, которые поразили ее своей силой. Но она ничего не сделала. В этой ситуации было нечего делать.
Она настроила себя на то, что ей придется просидеть всю бар-митцву за столом с ужасными Голдстоунами и с Сэнди.
Это было необычное и трогательное зрелище: Сет, стоящий перед Священным Ковчегом в новом шелковом пурпурно-белом молитвенном плаще и читающий нараспев Книгу Пророка Малахии.
Синагога в эту субботу была переполнена. Упрямо стараясь держаться в тени, Марджори села как можно дальше. Мать пыталась убедить ее сесть на переднюю скамью вместе со всей семьей, но Марджори все же отказалась и заявила, что лучше останется сзади, чтобы встретить припоздавших друзей и родственников.
Голос Сета ясно звенел над рядами черных ермолок и молитвенных плащей, рассыпался чистыми нотками над разукрашенными шляпами и мехами женщин. Это была Новая синагога, где мужчины и женщины сидели вместе. Многие годы, проведенные в Бронксе, Марджори беспрестанно ругала ортодоксальный обычай разделения полов; в двадцатом веке женщины перестали считаться второсортными гражданами, говорила она. В частности по этой причине ее родители стали посещать Новую синагогу после переезда в Манхэттен. Однако главным поводам для этого послужило их желание подняться. Наиболее богатые евреи были реформистами, но Моргенштерны не были готовы пренебрегать традициями до такой степени, чтобы молиться с непокрытой головой, курить в субботу и есть свинину. Новая синагога была приятным компромиссом с органной музыкой, смешением полов, укороченными молитвами, длинными проповедями на английском и молодым раввином в черной робе, похожей на сутану священника. И все же мистер Моргенштерн чувствовал себя несколько неуютно в этой синагоге. Он постоянно повторял, что раз Авраам Линкольн мог носить бороду, то почему этого не может сделать американский раввин. Когда ему нужно было читать заупокойные молитвы по своему отцу, он всегда шел в маленькую старую ортодоксальную синагогу на соседней улице и в душе считал, что это единственная форма поклонения, которая подходит как Богу, так и духу его почившего отца. Свою совесть он успокаивал тем, что платил членские пожертвования в обеих молельнях.
Его тайной надеждой, связанной с Новой синагогой, было вдохнуть немного религиозного чувства в свою дочь. Но Марджори мало интересовали какие бы то ни было религиозные конфессии. Она рассматривала веру как клубок застарелых предрассудков. Родителям иногда удавалось вытащить ее в синагогу в пятницу вечером, когда у нее не было назначено никаких свиданий, да и в этих случаях не обходилось без пререканий. Сама не сознавая этого, она причиняла много боли своему отцу, сплетничая о раввине, молодом человеке с изысканной речью и красиво резонирующим голосом, рассуждавшим о новинках периодики и последних бестселлерах так же легко, как о Библии. Вот такой человек, думал отец, прекрасно подошел бы его дочери, да и ему тоже. Но Марджори была по отношению к раввину сама насмешка и презрение.
Но сегодня, к ее собственному удивлению, трепет охватил девушку, когда голос ее брата произносил слова тысячелетней давности, наполнив своды синагоги жутковатой, сверхъестественной музыкой веков, затерянных во мраке времени. Облака разошлись, и свет утреннего солнца падал сквозь окна купола, поблескивая на огромном Ковчеге из красного дерева позади Сета и на полукружье ивритских букв на скрижалях Закона: «Знай, пред кем стоишь». Эти слова восхитили Марджори в первый раз, когда отец перевел их ей; и это восхищение вернулось теперь, когда буквы блестели на солнце. Сет продолжал говорить нараспев, торжественно и спокойно, и Марджори показалось вдруг, что в старинном обычае разделения мужчин и женщин была могучая правильность. Эта религия была мужской, это была религия Сета. Сам иврит имел шероховатое мужское звучание, совершенно отличное от мягких английских комментариев раввина; он звучал, как некоторые неровные дробные отрывки из ее любимого «Макбета».
У нее перехватило дыхание, когда Сет споткнулся на слове и замолчал. Повисла тяжелая пауза. Краем глаза он заглянул в книгу, и по залу пробежал шепот. Сет поднял глаза, улыбнулся в сторону скамьи, на которой сидели его родители, и спокойно возобновил чтение. Марджори разжала кулаки; люди вокруг нее посмеивались и кивали друг другу. Она услышала, как одна женщина сказала: «Он хороший мальчик». Марджори готова была расцеловать его. Легкие уколы ревности потонули в порыве любви к маленькому братику, лепечущему малышу со светлыми кудряшками и огромными глазами. Конечно же, время унесло этого малыша с собой много лет назад, но только в этот момент она поняла, что это так и что это навсегда.
Позже, во время ленча в переполненном общественном зале синагоги стайка мальчишек проталкивалась сквозь толпу мимо Марджори, громко болтая, пихая друг друга локтями, держа в руках сандвичи и бутылки с содовой. Среди них был и Сет, раскрасневшийся, с блестящими глазами, руки его были заняты целой грудой подарков, завернутых в разноцветную бумагу. Она растолкала мальчишек, обняла удивленного брата и поцеловала его в щеку.
— Ты был великолепен, Сет! Просто великолепен! Я так горда тобой!
Теплота и признательность сверкнули во взгляде мальчика сквозь торжествующее возбуждение.
— Я действительно сделал все как надо, Марджи? Правда?
— Замечательно, говорю тебе, превосходно.
— Я люблю тебя, — сказал Сет нелепым тихим тоном и поцеловал ее в губы, оставив на них привкус вина. Мальчишки стали насмехаться над отпечатками помады на лице Сета и, толкаясь, увели его прочь, а Марджори осталась стоять, где стояла, словно прикованная, одинокая в этой радостной толпе, захваченная удивительной путаницей ощущений. Сет никогда открыто не выражал привязанности к ней с тех пор, как научился говорить.
Она пробилась сквозь толпу к буфету, но ничего не соблазнило ее на длинном столе, уставленном подносами с кусками индейки, языка, говядины, филе цыпленка, с салатами из тунца и полдюжины других рыб, фруктовыми салатами, всеми сортами овощей, бутербродов и кондитерских изделий. Она чувствовала себя слишком взвинченной для того, чтобы есть. Незамеченная увлеченными поглощением пищи гостями, она прошлась до стойки бара и остановилась там, медленно потягивая виски с содовой и наблюдая за тем, как исчезают еда и напитки, закупленные на тысячу долларов.
Этот ленч брал свои истоки в древнем обычае, называемом киддуш, или благословение вином. Родители мальчика бар-митцва должны были подавать вино всем молящимся в этот день в синагоге. В Соединенных Штатах эту традицию развили и сделали, как говорится, из мухи слона. Ленч в этот день не уступал основной послеполуденной трапезе. Благословение вином играло здесь весьма незначительную роль, хотя обычай все равно называли киддуш.
Усилиями верующих старинная народная традиция приобрела современные формы. Существовали пятисотдолларовые киддуш, тысячедолларовые, и так далее. Мистера Моргенштерна отчаянно соблазняло знаменитое двенадцатитысячедолларовое празднество Лоуенштайнов, включавшее в себя вареных осетров, каскады малиновой содовой воды на ступенчатых сооружениях изо льда и ледяную звезду Давида, обрамленную синим неоновым светом. Но, убоявшись предстоявших расходов, отец решил остановить свой выбор на тысячедолларовом киддуш. У Моргенштернов не было достаточно друзей и родственников, чтобы съесть всю провизию, но это была не проблема. Если в обычные субботние дни в синагоге было всего четыре или пять рядов молящихся, одиноко сидевших на пурпурных подушках, то в день бар-митцва Дом Божий был более чем полон. Марджори замечала подобный феномен и в старых синагогах Бронкса.
