Складывая вещи в небольшой кожаный чемодан и время от времени сверяясь со списком, Вероника вдруг подумала, что они с матерью совершенно разные люди. Она всегда считала свою мать возвышенной натурой — взять хотя бы ее любовь к классической музыке или страсть к живописи. Говорят, классическая музыка выражает самые возвышенные чувства, какие только могут быть у человека… Если это действительно так, значит, она сама таких чувств была напрочь лишена. Она никогда не понимала классическую музыку. Для нее музыка, в которой нет ритма, была чем-то пустым, скорее продуктом человеческого интеллекта, нежели выражением человеческой сути. Она обожала рок-н-ролл, потому что в этих ритмах, олицетворяющих собой бесконечное, неистовое движение, находила себя саму, свою суть, свою манеру чувствовать и манеру жить.
Она вообще во всех своих пристрастиях следовала этому наипростейшему правилу: ей нравилось лишь то, что имело какое-то отношение к ней самой, остальное ее просто не интересовало. Ее не интересовала музыка, рассказывающая о чувствах, которых она никогда не испытывала, ее не интересовала художественная литература, потому что в романах описывалась жизнь других людей, а не ее собственная… Ее не интересовал кинематограф до тех самых пор, пока ей не была предложена главная роль в фильме. Раньше она ходила в кино только за компанию с друзьями. Правда, она бессчетное количество раз и с огромным интересом смотрела фильм с маминым участием, за который мама получила «Оскара», — этот фильм имелся у них дома на видеокассете. И всякий раз она чуть ли не до слез восхищалась актерским дарованием матери… Ее мама вообще была человеком разносторонне одаренным и развитым. Она писала замечательные картины и прекрасно разбиралась в живописи, она хорошо знала музыку и сама неплохо играла на рояле… Странно, что при всех ее талантах мама была начисто лишена амбиций и вовсе не была эгоцентрична. Она не только не любила привлекать внимание окружающих к собственной персоне, а вообще пряталась от этого внимания в каком-то своем мире… Мир матери всегда был для Вероники загадкой.
Когда все предметы одежды, указанные в списке, а также пластинки и косметика были собраны, в чемодане не осталось места для книг. Вероника решила сложить их в отдельный целлофановый пакет. Застегнув чемодан, она оттащила его в холл и поставила возле входной двери. Затем вернулась в мамину комнату. Любимые книги матери стояли на длинной застекленной полке над роялем.
Вероника почти сразу нашла все нужные книги, кроме одной — «Красивые и проклятые» Фитцджеральда. По всей видимости, книга стояла во втором ряду. Чтобы добраться до него, она стала выкладывать книги первого ряда прямо на ковер. Вместе с книгами на пол упала толстая потрепанная тетрадь. Ее розовая матерчатая обложка выцвела от времени и обрела сероватый оттенок. Это был, вероятно, дневник. Мать, по всей видимости, вела его в давние времена и сохранила, как говорится, для истории.
Вероника не собиралась читать дневник матери — читать чужие записи, тем более дневники, не входило в ее привычки. Она бы не стала даже открывать тетрадь, если бы та сама не открылась в ее руках, когда она подняла ее с пола, намереваясь положить на место.
Тетрадь открылась на первой странице. Пожелтевший от времени лист был исписан сверху донизу одним и тем же словом. Точнее, не словом, а именем: Габриэле. Габриэле, Габриэле — Габриэле до бесконечности…
Повествование начиналось со второй страницы. Оно велось на итальянском языке.
«Я хочу рассказать тебе о нашей любви, — писала мать. — Я расскажу тебе о нас с тобой, Габриэле. Теперь я могу обращаться к тебе на твоем родном языке. Ты бы, наверное, удивился, если б узнал, что я выучила итальянский единственно с этой целью… Впрочем, нет, ты бы не удивился. Ты ведь знаешь, что весь мой мир — это ты. И сейчас, когда я обращаюсь к тебе, ты чувствуешь мою любовь. Ты просто не можешь не чувствовать ее. Я проникну с моей любовью в каждый уголок твоей души, в каждую клетку твоего тела — слышишь? Я буду с тобой каждую минуту твоей жизни, каждое мгновение этой вечности, которую ты мне подарил…»
После работы Эмори заехал домой за вещами жены. Чемодан, собранный Вероникой, стоял возле входной двери. Он окликнул дочь — и, не получив ответа, решил, что она куда-то вышла. Подхватив чемодан, он поспешил в больницу. Был уже восьмой час вечера, а самолет на Сан-Франциско вылетал в девять с минутами, времени было в обрез.
Он вернулся из аэропорта около десяти. Вероники дома не было — впрочем, он уже догадался об этом: ставя свою машину в гараж, он заметил, что ее «корвэ» там нет. Значит, отправилась кататься по городу и раньше одиннадцати ее можно не ждать.
У Бетси был сегодня отгул, и ему пришлось самому соорудить себе ужин. Глаза у него слипались. За последнюю неделю, мечась между офисом и больницей, он так вымотался, что, едва добравшись до постели, провалился в глубокий сон.
Ночью его разбудил телефонный звонок. Мужской голос с сильным иностранным акцентом спросил Веронику. Эмори удивился, что дочь сама не сняла трубку — в эти дни она носила за собой телефон даже в ванную… Включив свет, он посмотрел на часы: было без четверти два.
— Я сейчас позову ее, — сказал он в трубку, догадавшись, что это Габриэле.
Набросив халат и сунув ноги в шлепанцы, он отправился на поиски дочери, уже начиная испытывать легкое беспокойство. Он обошел всю квартиру, не забыв заглянуть и в их три ванные комнаты — Вероники нигде не было. Тогда он встревожился не на шутку.
Он зашел еще раз в ее спальню. Ее постель была застлана, косметика, как всегда, аккуратно расставлена на туалетном столике. Но створки шифоньера были распахнуты, а ее малиновый шелковый халат валялся на полу — видимо, она очень спешила, выходя из дома… В любом случае, спешила она или нет, она давно уже должна была вернуться.
Эмори знал, что дочь имеет привычку водить очень быстро, и он всегда просил ее быть поосторожнее… Она уже успела разбить вдребезги две машины за те шесть лет, как получила права, — правда, сама при этом осталась цела и невредима. Молясь в душе, чтобы и на этот раз все обошлось, он вернулся к телефону.
— Она поехала кататься и еще не вернулась, — сообщил он Габриэле. — Обычно она возвращается не позднее двенадцати… Но, может, у нее просто заглох мотор и она сидит где-нибудь на обочине шоссе.
Этим последним он хотел успокоить себя самого — но тревога за дочь росла в нем с каждой секундой.
— Надо позвонить в полицию, — заволновался Габриэле. — У нас сейчас восемь утра — значит, у вас два ночи… Кстати, когда она уехала кататься? Я звонил вам вчера несколько раз, и никто не отвечал.
— Я не знаю, — признался Эмори. — Я видел ее в последний раз вчера утром, а во втором часу дня разговаривал с ней по телефону. В семь с минутами я заехал домой, и ее уже не было.
— Звоните в полицию, а я перезвоню вам через несколько минут, — сказал Габриэле прежде, чем положить трубку.
Разговор с центральным полицейским участком Нью-Йорка немного успокоил Эмори. Среди зарегистрированных за вчерашний день и сегодняшнюю ночь дорожных происшествий не было ни одного, в котором бы фигурировала «корвэ» с номером AZ2314 — машина Вероники. Значит, в аварию она не попала, с облегчением заключил Эмори и попросил дежурного полицейского связать его с отделом розыска. Ответившему ему детективу он подробно описал внешность Вероники, а также сообщил марку и номер ее машины. Тот пообещал, что как только где-нибудь увидят девушку, отвечающую указанным приметам, или красную «корвэ», он будет немедленно об этом уведомлен.
Едва он повесил трубку, телефон зазвонил.
— Что-нибудь узнали? — спросил Габриэле.
Эмори пересказал ему свой разговор с полицейским и пообещал, что будет держать его в курсе событий.
— Если ее не найдут в течение ближайших нескольких часов, я прилечу в Нью-Йорк и возьму это дело в свои руки, — сказал Габриэле в заключение их разговора. — Полиция далеко не всегда действует достаточно оперативно.
До самого утра Эмори не терял надежды, что Вероника явится домой. Что он услышит, как она открывает дверь своими ключами и, разувшись, идет на цыпочках через холл, боясь потревожить его сон, — так она делала всегда, возвращаясь из дискотеки или с какой-нибудь допоздна затянувшейся вечеринки… Но Вероника обязательно бы позвонила, случись ей задержаться где-нибудь, чтобы дома не волновались.
На рассвете Эмори, вконец измученный тщетным ожиданием, задремал. Около восьми утра его поднял с постели звонок в дверь. «Наконец-то», — обрадовался он и бросился открывать, думая, что это Вероника…
У него упало сердце, когда вместо дочери он увидел на пороге молодого человека в форме почтальона.
— Вам телеграмма, — молодой человек протянул ему маленький голубой листок.
