— Я позвонил из машины домой и попросил дворецкого взять на себя обязанности хозяина, а сам поехал к родителям. Кстати, оба шлют тебе приветы и надеются, что на следующий уик-энд снова смогут тебя увидеть.
Его родители жили на другом конце города в роскошном особняке, который он купил для них еще много лет назад. Они навещали его родителей каждое воскресенье и обычно оставались у них на обед или на ужин. Вероника очень любила эти воскресные визиты — в обществе родителей Габриэле становился совсем другим — наверное, тем самым мальчишкой, каким он был, когда жил с ними. Он спрашивал мнение отца и матери о его последних фильмах, интересовался, не кажется ли им несколько упрощенным его стиль построения сюжета, — и эта неуверенность так не вязалась с обликом Его Величества Короля Кино, то есть того Габриэле, которого знали на киностудии. Или с энтузиазмом, свойственным только юности, рассказывал родителям о новой истории любви, недавно пришедшей ему на ум, и о своих планах относительно следующего фильма, вдаваясь в самые мельчайшие детали — в такие, к примеру, как цвет и фасон платья, которое будет на героине, то есть на ней, в той или иной сцене.
Иногда, слушая его, она пыталась мысленно воссоздать облик прежнего Габриэле — того мальчишки, который решил стать великим, потому что уже тогда знал, что не сможет жить жизнью посредственности… Он говорил ей, что его мама была единственным человеком, который верил в него еще в те времена, когда все остальные, даже отец, посмеивались над его амбициями. Как-то он даже сказал, что вряд ли вообще он стал бы знаменитостью, если бы не мама и ее бесконечная вера в него. Он был очень привязан к матери и до сих пор делился с ней всеми своими радостями и переживаниями.
— Мы с мамой разговаривали всю ночь о тебе, — сказал он. — Отец лег спать, а мы пили кофе на кухне и беседовали до самого утра.
— И что же сказала тебе мама?
— Мама сказала, что я очень везучий человек…
Прошла неделя, и ничего не изменилось. Вернее, изменилось, но только в худшую сторону. Мать все так же не желала ее видеть… Она попросила врачей не пускать к ней дочь. Вероника не поверила собственным ушам, когда доктор сказал ей: «Мне очень жаль, мисс Грин, но ваша мама не хочет, чтобы вы навещали ее здесь, и просит вас больше не приходить». Она даже хотела силой ворваться в палату и спросить у матери, в чем же в конце концов дело? Но потом оставила эту мысль, опасаясь, что подобный шаг с ее стороны причинит беспокойство маме и нарушит ее и без того хрупкое душевное равновесие.
Хотя вряд ли можно было назвать душевным равновесием апатию, в которой мать до сих пор пребывала. О состоянии матери Вероника знала со слов отца, который каждый день навещал ее. Его она все-таки терпела, хотя и обходилась с ним очень холодно.
Доктора не торопились с выпиской, хотя физическое состояние матери было в норме, если не считать общей слабости, которая, впрочем, была следствием плохого аппетита. Но поскольку мать все время находилась в подавленном настроении, а беседовать с психоаналитиком, который, быть может, сумел бы выведать у нее причину, толкнувшую ее на этот безумный шаг, отказывалась — у врачей были все основания опасаться, как бы она не повторила попытку самоубийства, оставшись без постоянного присмотра. Разумеется, мать была взрослым человеком и пребывала в здравом уме — никто не смог бы удержать ее в больнице силой, если бы она сама пожелала выписаться. Но мать не изъявляла такого желания, и Вероника догадывалась почему: ведь дома была она, та самая незваная гостья, которую медперсонал по просьбе матери не пускал в ее палату.
Она уже извелась в догадках, почему мать ведет себя так по отношению к ней. Это просто не укладывалось у нее в голове. Вспоминая о том единственном разе, когда она была допущена к матери, Вероника все больше убеждалась в том, что ее мать стала совсем другим человеком за те шесть недель, когда ее не было дома. Ее словно подменили: та женщина, которую она видела в больнице, не имела ничего общего с ее мамой.
Габриэле, которому она описала по телефону ситуацию, пытался утешить ее как мог, повторяя, что это внезапное отчуждение — всего лишь следствие длительной депрессии, пережитой ее мамой, и что все встанет на свои места, как только она окончательно придет в норму. Потому что такого просто не может быть, говорил он, чтобы мать, тем более такая любящая, вдруг ни с того ни с сего охладела к собственной дочери… Их телефонные разговоры обычно затягивались на несколько часов, потому что ни он, ни она не находили в себе сил повесить трубку. Как-то она даже уснула с телефонной трубкой в руках — в тот раз он позвонил, когда она уже лежала в постели, — а проснувшись среди ночи, была приятно удивлена, обнаружив, что он не стал разъединять связь. «Я защищал тебя от кошмаров», — сказал он в ответ на ее сонное: «Ты еще здесь?»
Эта затянувшаяся разлука становилась невыносимой для них обоих. Он не торопил ее с возвращением, потому что понимал и разделял ее тревогу за мать. Но вчера вечером он позвонил ей и сказал, что если она не сможет вернуться в самые ближайшие дни, он сам прилетит в Нью-Йорк. И она знала, что на этот раз ей не удастся его отговорить.
Была пятница, то есть прошла ровно неделя с тех пор, как мать сделала это. Отец, уезжая утром в офис, сказал, что в обед заедет к маме и попытается уговорить ее поехать вместе с ним на выходные куда-нибудь за город. Он надеялся, что свежий воздух и смена обстановки выведут маму из этого состояния полнейшего безразличия ко всему и ко всем и пробудят в ней хоть какой-то интерес к жизни. Вероника сомневалась, что мать согласится на эту загородную прогулку. Сама же она в глубине души продолжала лелеять надежду, что в один из этих дней мать позвонит ей из больницы и попросит приехать. Ведь рано или поздно мама должна вспомнить о том, что у нее есть дочь, которая любит ее и всегда готова понять — понять и оказать ей моральную поддержку, в которой мама сейчас наверняка нуждалась.
Все утро Вероника бесцельно бродила по квартире, не зная, чем себя занять. Раньше ей никогда не случалось скучать наедине с самой собой — но ведь то было раньше… Эти дни, проведенные дома — если квартиру ее родителей, которая теперь стала ей совершенно чужой, можно было назвать домом, — тянулись для нее невыносимо долго. Большую часть своего времени она проводила лежа в горячей ванне или гоняя по городу на своей огненно-алой «корвэ», потому что и то и другое помогало ей снять напряжение. Правда, дважды ее остановили за превышение скорости, и ей пришлось уплатить большой штраф… Сейчас, вспоминая о том, как они с Габриэле гоняли по Риму и окрестностям на его супербыстрых машинах, ей хотелось плакать.
У него была особая страсть к автомобилям, и он покупал себе новую машину или сразу несколько новых машин чуть ли не каждую неделю. Он говорил, что просто не может устоять при виде какой-нибудь новой оригинальной модели, которая своими женственно-красивыми формами соблазняет его в самом буквальном смысле этого слова. Как-то в шутку он даже назвал свои гаражи гаремами… Его гаражи походили на огромные автосалоны, в которых были выставлены сверкающие «феррари», «роллс-ройсы», лимузины, «саабы» и им подобные дорогостоящие машины. Вернувшись со студии, они шли туда и выбирали автомобиль, чтобы прокатиться вечером.
Во время этих поездок они почти всегда заезжали в модные магазины и покупали ей платья. Если какой-то магазин уже не работал, он звонил владельцу и просил открыть магазин для них. Он обожал выбирать для нее одежду, а она всегда спрашивала его совета, прежде чем остановить на чем-то свой выбор. Она считала, что он разбирается в этом намного лучше ее и вообще большинства женщин. Наверное, врожденный артистизм его натуры помогал ему ориентироваться и в этой области, недоступной для многих других мужчин. Иногда ей казалось, что до встречи с ним она даже и не знала, что значит быть по-настоящему элегантной.
Чуть ли не к каждому вечернему платью он покупал ей драгоценности — ожерелья, браслеты, кольца. Поначалу она пыталась протестовать, но потом перестала, поняв, что ему доставляют огромное удовольствие эти, как он их называл, «примерки». Накупив целый ворох одежды и заехав по пути к его ювелиру, они возвращались домой и поднимались в спальню. Там она поочередно примеряла новые наряды, а он подбирал к каждому из них соответствующие камни, высыпав прямо на кровать содержимое металлического чемоданчика с драгоценностями, взятого на время у ювелира. Для него это было чем-то вроде увлекательной игры. Он вообще любил обставлять свою жизнь красиво, а она теперь была частью этой жизни — частью его самого, быть может.
Конечно, она была всего лишь частью его — именно поэтому сейчас, когда его не было рядом, она чувствовала себя не просто опустошенной, а какой-то неполноценной. Как будто самое главное, что было в ней, осталось там, в Риме… Боже, как же ей не хватало сейчас этого города!
