— Фильм должен появиться в прокате к концу лета, — сказала она отцу, оборачиваясь от мойки. — Мне бы очень хотелось, чтобы вы с мамой приехали на премьеру. Габриэле, разумеется, присоединяется к приглашению.
— Мы обязательно приедем, — пообещал отец. — Я отложу ради этого все дела. Мне так не терпится увидеть на экране мою родную девочку!
— Только, пожалуйста, не ожидай увидеть во мне вторую Анну Маньяни[7] или Констанс Эммонс, иначе ты будешь очень сильно разочарован, — улыбнулась Вероника. — В отличие от мамы я начисто лишена актерского дарования и вообще не наделена какими бы то ни было талантами.
— Они тебе и не нужны — ответил отец. — По-моему, талант далеко не всегда драгоценный дар, каким его принято считать. Он может оказаться жестоким испытанием для нервов. Ведь талант — это прежде всего сверхчувствительность ко всему — и хорошему, и плохому. Это доказано психологами. Говорят, у талантливых людей очень хрупкая психика, и им живется намного труднее, чем людям обыкновенным. Не зря ведь почти у всех высокоодаренных людей была трагическая судьба.
— Талантливые люди видят мир не таким, каким его видят другие, — задумчиво проговорила Вероника, незаметно для себя самой цитируя слова Габриэле. — Наверное, в этом и заключается их проблема. Это особое восприятие мира создает в них постоянное ощущение дискомфорта, потому что мешает им жить в гармонии с окружающей средой, то есть с другими людьми… Это может обречь их на вечное одиночество, если им не посчастливится встретить человека, близкого им во всех отношениях.
Она позвонила ему из ванны. Он тут же снял трубку, наверное, сидел возле телефона, ожидая ее звонка.
— Как мама? — первым делом спросил он.
— Мама… мама в порядке. Отец сказал мне правду — она уже пришла в себя. Слава Богу, все обошлось.
Он с облегчением вздохнул.
— Ты уже виделась с ней?
— Виделась. — Вероника вытянулась в пенистой воде, пытаясь расслабиться, что ей, однако, не удавалось, хотя обычно горячая ванна помогала ей снять напряжение. — Мы с папой сразу же поехали в больницу и ждали там, когда она проснется.
— Она была рада тебе?
Вероника нервно втянула в себя воздух.
— Нет. В том-то и дело, что нет. Она… она попросила нас с отцом уйти. Отец говорит, это все оттого, что она еще не совсем здорова.
— Наверняка твой отец прав. Было бы удивительно, если бы она оправилась так быстро.
— Да, но я… Мы с мамой… — голос изменил ей.
— Я знаю, что вы с мамой всегда были очень близки, — закончил за нее он, поняв, что она хочет сказать. — Может, именно поэтому она и не была рада твоему приезду — вполне возможно, что она тебя стыдится.
— Стыдится? Но с чего это вдруг?
— Как матери, ей неудобно перед тобой за то, что она сделала.
— Но что в этом постыдного? — Вероника села в воде и стряхнула с волос пену. — Скорее это просто непонятно. По крайней мере, мне это непонятно. Человек сознательно пытается лишить себя жизни! Это то же самое, что отречься от самого себя, пренебречь собственной сутью, своим «я»…
— Для меня это тоже непонятно, — согласился с ней он. — Тем не менее многие люди предпринимают подобные попытки. Но кстати, вы не знаете, почему она могла это сделать?
— Нет, мы не имеем ни малейшего представления. Хотя…
— Хотя? — переспросил он.
— Может, она просто… — Вероника подавила вздох. — Просто почувствовала себя одинокой после того, как я уехала, и у нее началась депрессия… Отец говорит, она стала сама не своя после моего отъезда.
Он отозвался не сразу. Она слышала, как на противоположном конце провода щелкнула зажигалка. Когда он вновь заговорил, его тон был очень серьезен.
— Послушай меня внимательно, Вероника. Я объясню тебе, в чем твоя беда, — начал он. — Все дело в том, что ты очень эгоцентрична. Тебе кажется, что мир вертится вокруг тебя — и соответственно все происходящие в нем события так или иначе связаны с тобой, с твоими поступками или желаниями. — Он на секунду умолк. Она могла поклясться, что он улыбается. — Я говорил тебе уже миллион раз, что обожаю твой эгоцентризм, и скажу тебе это еще несколько миллионов раз, — продолжал он. Теперь его тон смягчился, и в нем зазвучали нотки нежности и восхищения. — Но мне бы не хотелось, чтобы твой эгоцентризм создавал проблемы тебе самой. Все прекрасно, пока ты считаешь, что солнце светит потому, что так хочется тебе, или дождь пошел потому, что ты устала от солнца. Но что если где-то на противоположном конце земного шара произойдет землетрясение — и ты станешь винить в этом себя?
Она засмеялась. Ей стало необычайно легко от этих слов. Конечно же, он прав, подумала она. Он объяснил ей с предельной ясностью, хоть и в иносказательной манере, побочные явления ее эгоцентризма. Сейчас она поняла, что эгоцентричность ее натуры обусловливала не только ее восприятие мира, но и взаимоотношения с другими людьми. Будучи эгоцентричной, она требовала от окружающих внимания к собственной персоне — но и сама при этом была внимательна к ним. Если у кого-то из ее друзей или знакомых было дурное настроение, она моментально улавливала это и начинала чувствовать себя виноватой, пребывая в полнейшей уверенности, что это она, сама того не желая, каким-то образом обидела человека, испортила ему настроение. Ей просто не приходило в голову, что у человека могли быть какие-то свои, не имеющие никакого отношения к ней причины на то, чтобы пребывать в плохом расположении духа.
А сейчас — мать. Ведь тот взгляд, который мать бросила ей вслед, когда она выходила из палаты, взгляд, который, как ей показалось, обвинял ее невесть в каких грехах, — мог на самом деле не означать ровно ничего. И уж наверняка тот смысл, который придала ему она, был плодом ее вскормленного эгоцентризмом воображения. Ее, привыкшую к неизменному вниманию и любви, которыми окружали ее почти все, кто ее знал, в особенности ее близкие, очень больно ранила холодность матери, а той, наверное, было просто-напросто не до нее.
— Почему ты молчишь?
— Я думаю о маме, Габриэле. И еще о том, что ты тысячу раз прав. Знаешь что? С этой минуты я буду рассказывать тебе обо всех моих тревогах, и ты будешь разъяснять мне, что именно лежит в их основе. Ты будешь моим психоаналитиком. О’кей?
— О’кей. — Он смеялся. — У вас имеются на данный момент еще какие-нибудь тревоги, мисс Беспредельный Эгоцентризм?
— Пока вроде бы нет… Кстати, как прошел прием? — спросила она, вспомнив о вчерашнем празднестве.
— Я не знаю, как он прошел, Вероника. Меня на нем не было, — просто ответил он.
— Это как понимать — тебя на нем не было?
— Очень просто. Когда я посадил тебя в самолет, я вдруг понял, что просто не перенесу все это без тебя. Понимаешь? Я бы все время представлял, как бы это происходило, если бы ты была здесь, — и мне бы стало от этого еще тоскливее. Ведь мы готовили этот праздник вместе — лампочки, фейерверк и все остальное. Этот прием должен был быть особенным. — Его голос вдруг зазвучал почти по-детски разочарованно, как голос ребенка, которого лишили обещанного праздника. Но тут же, взяв себя в руки, он заключил: — Впрочем, мы не должны расстраиваться по этому поводу. Мы повторим это мероприятие, как только ты вернешься. Я не буду снимать гирлянды до твоего возвращения и вообще оставлю все как есть — а то, что было сегодня ночью, можно назвать генеральной репетицией.
Веронике все равно было сейчас невыразимо горько, она и сама не знала толком почему. Ей казалось, что уже в самом словосочетании — «несостоявшийся праздник» — заключается какая-то безысходная грусть. Ведь праздник, который не состоялся для тебя сегодня, не состоится больше никогда… «Не будь сентиментальна, не будь сентиментальна, — одернула себя она. — Ты ведь никогда не была сентиментальной — так куда же подевался твой реализм, твое практичное отношение к жизни?»
— Ты слышишь, Вероника? Праздник будет ждать тебя дома. Он никуда от тебя не убежит.
— Я слышу… — Она изо всех сил старалась скрыть слезы в своем голосе. В конце концов она сделала вид, что закашлялась. Успокоившись, спросила: — А где ты был, если тебя не было на приеме? И кто занимался гостями?
— Я позвонил из машины домой и попросил дворецкого взять на себя обязанности хозяина, а сам поехал к родителям. Кстати, оба шлют тебе приветы и надеются, что на следующий уик-энд снова смогут тебя увидеть.
Его родители жили на другом конце города в роскошном особняке, который он купил для них еще много лет назад. Они навещали его родителей каждое воскресенье и обычно оставались у них на обед или на ужин. Вероника очень любила эти воскресные визиты — в обществе родителей Габриэле становился совсем другим — наверное, тем самым мальчишкой, каким он был, когда жил с ними. Он спрашивал мнение отца и матери о его последних фильмах, интересовался, не кажется ли им несколько упрощенным его стиль построения сюжета, — и эта неуверенность так не вязалась с обликом Его Величества Короля Кино, то есть того Габриэле, которого знали на киностудии. Или с энтузиазмом, свойственным только юности, рассказывал родителям о новой истории любви, недавно пришедшей ему на ум, и о своих планах относительно следующего фильма, вдаваясь в самые мельчайшие детали — в такие, к примеру, как цвет и фасон платья, которое будет на героине, то есть на ней, в той или иной сцене.
