Вероника обернулась и бросила быстрый взгляд на отца, с беспомощным видом стоящего возле двери, потом снова посмотрела на мать.
— Нам уйти, мама? Ты хочешь, чтобы мы ушли? Тогда мы уйдем. Отдыхай. — Она поднялась со стула и снова склонилась над матерью, погладила ее по спутавшимся волосам, поцеловала в лоб. Та даже не пошевелилась и не взглянула на нее. — Спокойной ночи, мамочка. Хотя уже скоро утро. — Вероника изо всех сил старалась не подавать вида, как больно ее ранит абсолютное безразличие матери по отношению к ней. — Мы с папой заедем к тебе попозже.
Уже с порога она обернулась — и поймала на себе взгляд матери. В этом взгляде было облегчение, словно мать была рада, что она уходит. Но было в нем еще что-то… Мать смотрела на нее так, будто Вероника чем-то оскорбила ее или совершила по отношению к ней предательство. Но это просто смешно! Разве она сделала что-то плохое матери? Не могла же мать сердиться на нее за то, что она осталась в Риме — в конце концов ей двадцать четыре года, она имеет полное право распоряжаться собственной жизнью.
Права правами, но там, где затронуты чувства, действуют иные законы. Мать очень любила ее, они были очень близки и проводили много времени вместе. Вероятно, мама почувствовала себя одинокой, узнав, что она не вернется домой в ближайшее время, а может, навсегда поселится там, в другой стране. Не этим ли все и объяснялось? Ведь отец сказал, что мать стала сама не своя после того, как она уехала…
— Может, это все из-за меня, папа? — тихо проговорила она, когда они с отцом вышли из палаты и направились к лестнице по больничному коридору.
— Что именно? — рассеянно переспросил отец, который сейчас был явно погружен в какие-то свои мысли.
— Ее депрессия… и то, что она сделала вчера. Ты ведь сказал, все началось после моего отъезда — она стала нервной, потеряла аппетит… Может, она тосковала по мне? Вчера, кстати, я сказала ей по телефону, что и дальше буду сниматься в кино, а значит, намерена обосноваться в Риме. Это могло быть последней каплей…
— Не мели чепуху, — ответил на это отец. — Она, конечно, скучала по тебе, но не до такой же степени, чтобы впадать от этого в депрессию. Если хочешь знать, я тоже по тебе тосковал, — отец положил руку на ее плечо и устало улыбнулся, заглядывая ей в лицо, — однако это не мешало мне есть, спать и заниматься делами, как обычно. Да и вообще в том, что ты уехала из дома, нет ничего из ряда вон выходящего — было бы, напротив, ненормально, если бы ты провела всю свою жизнь с нами и была навеки привязана к маминой юбке. Ты взрослый человек, у тебя должна быть своя жизнь, и мы с мамой всегда знали, что рано или поздно это случится — я хочу сказать, что ты когда-то построишь свою жизнь отдельно от нас.
— Наверное, ты прав, — Вероника задумчиво кивнула. — Но тогда почему… — она запнулась. — Почему она так со мной обошлась?
Отец пожал плечами.
— Со мной она обходится не лучше. И с медперсоналом, кстати, тоже. Она вообще игнорирует всех подряд и не желает ни с кем разговаривать. Думаю, ей просто хочется побыть одной, что, впрочем, вполне понятно. Когда человека насильственно выводят из наркотического сна, он потом еще долго пребывает не в форме. Ей нужно время, чтобы окончательно прийти в себя.
— Если бы ты видел, как она на меня посмотрела… — начала было Вероника, но тут же осеклась. Тряхнув головой, она стала спускаться по лестнице. Нет, конечно же, ей это показалось — мать просто не могла смотреть на нее так. У нее самой, должно быть, расшатались нервы после всего пережитого, вот ей и стали чудиться всякие странные вещи.
Домой они ехали молча. Вероника сменила отца за рулем, видя, что он вымотан до предела, — ее же саму вождение машины успокаивало. Уже начало светать, и день обещал быть солнечным. Но солнечные лучи, проглядывающие сквозь серую дымку рассвета, были какими-то мутными, грязными — наверное, из-за смога, нависшего над городом. «Солнце забыло умыться сегодня», — подумала Вероника — и вспомнила, что сама еще не привела себя в порядок после дороги. На ее лице все еще был вечерний грим, который она наложила, готовясь ко вчерашнему празднеству, к празднеству, которому суждено было пройти без нее. Она не ощущала усталости — только грусть и какую-то пустоту внутри. Пустоту, потому что ей не хватало Габриэле, а грусть, конечно же, из-за матери.
Все так же молча отец и дочь вошли в квартиру, и Вероника занялась приготовлением нехитрого завтрака — чай с тостами для отца, черный кофе для себя. Пока она нарезала хлеб, закладывала ломтики в тостер, заваривала чай, ей казалось, что она хозяйничает на чужой кухне, в чужом доме. Каждая вещь лежала на своем привычном месте, все здесь было с виду как прежде — и все-таки чужим. Даже запаха дома, этого всем нам знакомого и не поддающегося описанию запаха, который каждый человек обязательно улавливает, возвращаясь в свой дом после того, как не был там какое-то время, она не ощущала. А если и был какой-то запах, он был таким же чужим ей, как и все остальное. Странно: ведь она уехала отсюда всего каких-то шесть недель назад, а казалось, с тех пор прошла целая вечность.
— Вообще я не ожидал от нее ничего подобного сейчас, — тихо проговорил отец, словно додумывая вслух какую-то свою мысль, когда они сели за стол.
Вероника отложила ложечку, которой она размешивала кофе, и посмотрела на него с удивлением. От нее не ускользнуло, что отец сделал ударение на слове «сейчас».
— Сейчас? Что это значит, папа? Ты хочешь сказать, раньше ты мог ожидать от нее этого?
Эмори некоторое время колебался, решая про себя, стоит ли рассказывать дочери об этом эпизоде из далекого прошлого, потом, придя к заключению, что теперь уже нет никакого смысла что-либо от нее скрывать, заговорил:
— Твоя мама уже пыталась покончить с собой однажды. Но это было очень давно, Вероника, — еще до того, как мы с ней поженились. В тот раз меня не было рядом, когда это случилось, и я узнал все от третьих лиц. Вполне возможно, что, не случись этого, мы с твоей мамой никогда бы не стали мужем и женой. Но ведь ты даже не знаешь, как мы с твоей мамой познакомились, не так ли?
— Нет, не знаю, — Вероника покачала головой. — Вы никогда мне об этом не рассказывали.
— Мы с ней познакомились в самолете, когда она возвращалась из Рима со съемок. Я был в Риме по каким-то делам и домой в Нью-Йорк должен был лететь через Лос-Анджелес. Я заметил ее еще в аэропорту. Она рыдала, как маленькая девочка, и размазывала слезы кулаками. Она была в таком отчаянии, что, глядя на нее, самому хотелось плакать… Первое, что я почувствовал к ней, было именно это — сострадание, жалость. Я даже не могу сказать, что в ту минуту меня привлекла ее красота — у нее было такое заплаканное лицо, что вообще было невозможно понять, красива она или нет. — Эмори рассеянно крошил кусочек тоста, глядя куда-то в сторону. — В самолете я сел рядом с ней — он был полупустым. Я вовсе не собирался завязывать с ней знакомство — мне просто хотелось ее утешить, только я не знал как. Я не стал спрашивать, что у нее случилось, я прекрасно понимал, что в подобных ситуациях вопросы неуместны, тем более если их задает совершенно посторонний человек. Потом она перестала плакать, но пребывала в беспросветной грусти, и это было еще хуже слез. Я попытался завести с ней беседу, чтобы как-то отвлечь ее от отчаяния, она отвечала мне лишь односложными репликами. Тогда я начал молоть всякую чепуху, рассказывать ей о моем бизнесе, который, конечно же, интересовал ее менее всего на свете. Она делала вид, что слушает, но думала о своем.
— Ты и женился на маме потому, что тебе хотелось ее утешить? — спросила Вероника.
Эмори грустно улыбнулся.
— Я и сам этого не знаю, Вероника. Наверное, я просто почувствовал, что она нуждается во мне… Точнее, в ком-то, кто взял бы на себя заботу о ней и избавил тем самым от необходимости самостоятельно строить свою жизнь. Но ты поймешь меня лучше, когда я расскажу тебе все до конца.
Отец допил свой чай, и Вероника встала и налила ему вторую чашку, потом вернулась на свое место. Она подумала, что ровно ничего не знает о своих родителях.
— По прилете в Лос-Анджелес мы с твоей мамой взяли одно такси, и она позволила мне проводить ее до дома, — продолжал Эмори свой рассказ. — На этом и закончилось наше знакомство. У меня были назначены на вечер какие-то переговоры, а на следующее утро я возвращался в Нью-Йорк. Я был уверен, что больше никогда не увижу эту девушку… Кстати, я еще даже не знал, что она снимается в кино. Она ничего не рассказала мне о себе — сказала лишь, что ее зовут Констанс Эммонс. — Эмори отставил чашку и откинулся на спинку стула. — Можешь себе представить, как я был удивлен, когда несколько месяцев спустя увидел ее имя на афишах кинотеатров и ее фотографию на обложках чуть ли не всех журналов. Из тех же журналов я узнал, что кандидатуру Констанс Эммонс, восходящей звезды кинематографа, выдвинули на премию «Оскар»… Я порадовался за девушку, которая плакала, улетая из Рима, и подумал, что бы ни случилось у нее тогда, этот головокружительный успех заставил ее забыть обо всех горестях… Однако я ошибся. — Эмори грустно покачал головой. — Все вышло совсем наоборот.
