Он тяжело опустился на стул.
«Я чувствую себя затравленным зверем, а вы все еще продолжаете меня преследовать. Неужели за то, что я когда-то вас любил? Разве вы забыли, в чем мы тогда клялись? Мы клялись никогда не вспоминать друг о друге иначе, чем с благодарностью за то, что каждый из нас дал другому. Мы были богаты и одаривали друг друга золотом. Почему же теперь вы приходите ко мне как нищенки и жалуетесь на свою бедность, хотя знаете, что я еще беднее вас? Может быть, вы приходите просто поплакать вместе со мной о том, что мы, когда-то такие богатые, стали теперь нищими?.. Вы являетесь, как кредиторы! Разве это не безумие? Ведь я слагал для вас стихи! Жизнь была тогда как песня, и любовь обвивала ее строфы красными цветами. А теперь вы говорите, что песни обратились в долговую книгу, а красные цветы — в цифру долга. Уходите, оставьте меня в покое! Мне нечем заплатить. Разве вы не знаете, что я уже все заложил — все до последней лепты».
Чем больше он об этом думал, тем больше его охватывал ужас. В эти минуты на лбу у него выступали капли холодного пота.
«Все заложил! А что я отдал в залог тебе, самой несчастной из всех? Ты была среди других как королева, ты единственная не преклонила передо мной колен, а ступала, как равная, рядом со мной. Но именно твоя судьба оказалась самой жалкой: тебе достались одни отрепья, которыми даже нищий не удовольствовался бы».
Вдруг что-то ударило его в грудь, потом перехватило дыхание, на минуту ему показалось, что вся кровь вытекла из его сосудов, и, наконец, сердце беспорядочно забилось, в висках застучало.
Он боялся шевельнуться.
Снова удар — снова ощущение пустоты, а через минуту лихорадочное биение сердца. Он инстинктивно стал искать пульс. Быстрые толчки, потом пауза… пауза… пауза… что же оно совсем замолкло? Олави побледнел, на лбу у него выступил пот. Отпустило! Пульс захлебывался.
Он вскочил, словно боялся провалиться в бездну, сделал несколько шагов и остановился. Приступ не повторился, сердце начало успокаиваться, но неприятное чувство в груди еще не прошло. Он боялся упасть и сел.
«Это ты, Жизнь, ударила меня в грудь? Ты пришла сводить со мной последние счеты? Может быть, человек — только квартирант, поселившийся в чужом доме? А ты — хозяйка, которая предъявляет счета и взимает плату? Я с тобой уже знаком — твое лицо и раньше мелькало передо мной… Какая у тебя толстая счетная книга! На первой странице… Я так и думал… не главный ли это долг в нашем роду? Мать говорила, что и с отцом так было и с дедом… Ты делаешь мне знаки — погляди, мол, сколько здесь твоих следов. Я уважаю тебя за то, что ты не читаешь мне проповедей о грехе, о рае и об аде, — тогда тебе одной пришлось бы подводить итоги. Любовь — это наша плоть и кровь, она тянет нас, как магнит. Страхом ада нас — современных людей — не испугаешь, ведь мольбами и раскаянием можно вымолить себе прощение! Но если ты записываешь в своей книге на одной стороне наши поступки, а на другой — их последствия и показываешь нам, как они связаны друг с другом, как влияют на нашу судьбу, тогда мы стоим перед тобой, опустив голову, и понимаем, что итоги написаны нашей собственной кровью».
Олави уставился в какую-то точку, будто и в самом деле что-то увидел.
«Ты открываешь свою книгу и показываешь мне итоги. Почему их так много? Здесь мне все ясно: это — мои пути, это — поступки, это — люди, с которыми я был связан. Но что означает этот поток линий на обеих сторонах страницы?
— Последствия, — говоришь ты.
— Так много? Вот эти, соединяющиеся здесь линии — это, видимо, последствия, которые выпали на мою долю. А вот те разбегающиеся линии?
— Последствия для других! — говоришь ты.
— Я уже давно понял, что линии продолжаются, но что их так много… Ты всегда наносишь эти линии?
— Всегда!
— В каждом случае?
— В каждом, если он имеет последствия и на что-то влияет.
— Значит, человек не свободен?
— Свободен, но его поступки не проходят бесследно, иногда они определяют всю судьбу человека. Посмотри-ка сюда!
— Нет, нет… Закрой свою книгу… я уже достаточно насмотрелся. Кому охота думать о твоих счетах тогда, когда он плывет по течению! Я смеялся над теми, кто растратил свою молодость на посты. Я смеялся над твоими законами и умел наслаждаться любовью, не боясь ее пут. Я гордился тем, что никто не кричит мне вслед: „Папа!“ И вот теперь, через много лет, я встречаю людей, которые напоминают мне об узах. Ты сталкиваешь меня с ребенком, родившимся от матери, с которой я не был близок, и говоришь: гляди, бывают даже такие последствия. А когда я вымаливаю ребенка себе и той, для которой это — вопрос жизни, ты отворачиваешься и насмешливо кидаешь через плечо: смейся и наслаждайся любовью, ты получил то, что хотел!»
Олави опять почувствовал в груди то же, что было с ним недавно.
Он ждал нового толчка. Не окажется ли этот толчок последним?
Дверь отворилась.
— Здравствуй, Олави! Я так задержалась, потому что… Господи, что с тобой?.. Ведь ты…
Кюлликки подбежала к нему.
Олави собрал все свои силы, чтобы улыбнуться:
— Не надо так… ты меня даже напугала! Ничего, ничего. Просто мне немножко нехорошо… это наследственное… со мной и раньше бывало… это скоро пройдет.
Кюлликки внимательно посмотрела на него.
— Олави… — сказала она серьезно.
— Правда же — ничего страшного, — торопливо заверил ее Олави.
— Весь твой вид говорит о другом. С тобой делается что-то неладное — я уже давно замечаю, хотя ты и молчишь. Я тебя не спрашивала — ждала, когда ты сам мне расскажешь. Но теперь…
— Ну, если и есть какой-нибудь пустяк, — нехотя ответил Олави, — то это касается только меня.
— А разве может что-нибудь касаться одного из нас, не касаясь другого?
Олави ответил не сразу.
— Почему же? Если другой будет только страдать от этого…
— Нет, ты не прав! — ласково возразила Кюлликки, быстро прошла в спальню и принесла оттуда подушку.
— Ты устал, Олави, тебе надо лечь и отдохнуть! — сказала она, кладя подушку на диван и заботливо укладывая его. — А потом ты мне все расскажешь… ты ведь меня знаешь!
Она села рядом с Олави и начала поглаживать его влажный лоб.
Олави решился не сразу.
— Да, я знаю тебя, — сказал он вполголоса и крепко сжал руку Кюлликки.
Когда они поднялись с дивана, на улице уже стемнело. Оба были бледны и взволнованны, но смотрели друг на друга, как люди, которых горе наконец соединило.
— Полежи еще, пока я приготовлю ужин, — сказала Кюлликки, снова укладывая Олави. — А завтра наступит новый день, — прибавила она с сияющими глазами, целуя его в лоб.
Дом без хозяйки. 6 сентября 1900 г.
Счастье мое!
Только что получил твое письмо. Ты представить себе не можешь, как я заждался его. Я бы уже послал девушку на станцию, если бы не знал, что ты напишешь только к тому дню, когда почта ходит прямо к нам.
Так ты чувствуешь себя хорошо? Это — самое главное, сейчас нет ничего на свете важнее этого. И так бодра, что могла бы горы свернуть? А я не могу этим похвастаться. Я очень соскучился по тебе! И даже стал жалеть, что позволил тебе уехать — или, вернее, отправил тебя туда. Я думал, что буду спокойнее, если ты будешь там, но ошибся. Почему бы не случиться этому здесь? Только теперь я понимаю, как крепко сросся с тобой — я совершенно не могу без тебя обходиться. Скорее бы настал этот долгожданный миг — и ты снова была бы дома. Ты и он!
Мне надо рассказать тебе кое-что, о чем я предпочел бы умолчать, но ведь между нами не должно быть ничего недоговоренного, даже помыслов. Кюлликки! С той самой минуты, как ты уехала, меня снова охватила тревога, — видно, я могу быть спокоен только рядом с тобой. Меня мучит предчувствие, что не все еще миновало, что меня ждет еще какой-то тяжелый удар и судьба только выжидает удобной минуты. Постарайся меня понять. Ты знаешь, как я страдал в течение тех двух лет, когда жизнь отказывала нам в том, что дарила любому нищему. И ты знаешь, что я едва не сошел с ума от радости, когда наши молитвы были наконец услышаны. Но вот теперь, считая дни до самого счастливого мгновения нашей жизни, я снова чувствую страх. Все, конечно, пройдет благополучно — в этом я уверен, — ведь ты здорова и полна жизненных сил. Но я боюсь невидимой руки, которая именно в минуту веселья может написать свое mene, tekel[14]. А вдруг наш долгожданный… ох, как это страшно… вдруг он окажется уродом, физически или духовно?.. Что тогда делать? Молча склонить голову и покориться судьбе? Ты не можешь себе представить, какая тревога охватила меня вчера вечером! Я кричал и молил, чтобы кара не обрушилась на тебя и на него, невинных, чтобы наказание досталось мне одному — если еще мало всего того, что я выстрадал до сих пор. А тут еще дятел подлетел к самому моему окну и так жутко застучал. Потом сорока, словно нечистая сила, принялась хохотать на крыше. У меня даже мороз по коже побежал. Ты, наверно, смеешься над тем, какой я трус. Я боюсь непостижимых нитей жизни, они мне иногда уже встречались. Теперь, прочитав твое письмо, я снова стал спокойнее, но вполне оправиться не смогу до тех пор, пока не увижу вас собственными глазами. Прости, что пишу тебе такое, но мне необходимо было все тебе рассказать. Я знаю, что на тебя мои страхи не повлияют.
