— Дай мне, дай мне! — воскликнул он, протягивая руки к Кюлликки.
Кюлликки, улыбаясь, протянула ему крепко запеленутый сверток.
У Олави задрожали руки, когда он его принимал.
— Помоги ей, Антти, выйти из коляски! И приходи попозже. Сейчас я тебя не зову… такая суматоха, — взволнованно говорил Олави.
Возчик улыбался, Кюлликки тоже улыбалась.
Но Олави не заметил их улыбок: он торопился со своим свертком к дому. Сделав несколько шагов, он все-таки остановился и одной рукой приподнял верхнее покрывало. Он увидел под ним маленькое красноватое личико с двумя ясными глазками.
Олави так задрожал от радости, что ему пришлось прижать к себе сверток, чтобы не выронить его. Он быстро закрыл крошечное личико и почти бегом побежал в дом.
Кюлликки смотрела на его хлопоты лучащимися глазами. А когда вошла в дом, остановилась в дверях, ошеломленная. Дружеское приветствие полыхающего в печке огня, маленькая кроватка, о которой она и не подозревала, удобный диван рядом с ней, накрытый поднос на столе — она заметила все это с первого взгляда.
А Олави хлопотал, склоненный над кроваткой.
— Это можно расстегнуть? — спрашивал он, быстро расстегивая булавки.
— Можно, можно! — смеялась Кюлликки, снимая с себя верхнее платье.
Олави распеленал малыша. Он поднимал его маленькие ручонки, как доктор, осматривающий новобранца, потом вынул его из кроватки (длинный парень!), перевернул на бочок (прямой, как солдат!), долго смотрел в его ясные глазки и в личико, стараясь найти на нем линии, которые предвещали бы счастливую судьбу.
— Ах ты, золотко! — воскликнул он восторженно, приподнял малыша и осторожно поцеловал его в лобик.
А малыш не издал ни звука, он смотрел на отца, как пациент смотрит на доктора.
Олави снова положил его в кроватку.
— А голоса у тебя нет? Смеяться ты не умеешь? Он стал моргать глазами, причмокивать и шипеть, точно приманивал маленького птенчика, — он никогда не видел, чтобы так делали, это получилось само собой.
— Смеешься, смеешься, уже смеешься! Вот так! Вот так!
Кюлликки подошла к ним сзади, облокотилась на спинку дивана и улыбаясь глядела на обоих.
— А руки… руки мелиоратора?.. Правду ли мама сказала? Правду, правду! Вон какая пятерня! Настоящий экскаватор! — Он, счастливый, расцеловал обе ручонки.
— Золотко мое, какие у тебя коготочки! Мама, видно, приберегла эту радость для папы…
Он убежал, нашел коробку для рукоделия и вернулся с маленькими ножничками:
— Папа подстрижет, папа подстрижет! Он опустился на колени перед кроваткой:
— Не бойся… спокойно, лежи совсем спокойно. Так! Папа не сделает тебе больно, хоть он и большой! — Он срезал ноготок за ноготком, то и дело целуя маленькие пальчики.
Малыш гримасничал. Кюлликки продолжала стоять над ними, и ее улыбка стала еще теплее.
— Вот так, все готово! Такой парень — такой парень, Кюлликки! — воскликнул он, оборачиваясь. — Боже мой, Кюлликки! Ты тут стоишь? Что я за скотина — забыл о тебе! Добро пожаловать, Кюлликки! Тысячу раз добро пожаловать!
Он обнял Кюлликки.
— Какая ты бодрая и свежая! Ты даже помолодела! Спасибо тебе за все… мать!
— Тебе спасибо! — отвечала растроганная Кюлликки, лаская взглядом белую постельку.
Олави усадил ее на диван, и они завели между собой безмолвный разговор, обходясь одними взглядами.
— Господи! — воскликнул вдруг Олави. — Я совсем голову потерял. Я ведь кофе для тебя сварил, а теперь…
Он встал, быстро переставил кофейник с плиты на поднос.
— Ты сам сварил кофе? — удивилась Кюлликки, и глаза ее заблестели еще радостнее.
— Кто же больше? Сегодня я никому другому этого не позволил бы. Садись, Кюлликки!
Они сели за стол и пили молча, только смотрели друг на друга.
Ребенок напомнил о себе, оба вскочили.
— Что с моим сыночком?.. Ему стало скучно? — ласково заговорила Кюлликки, подняла малыша и стала с ним ворковать.
Мальчик успокоился.
Тогда Кюлликки передала его Олави. Олави посмотрел на нее с благодарностью и прижал к себе малыша. Ему показалось, что все вокруг него растаяло и куда-то исчезло. Тепло маленького тельца передалось ему через пеленки и согрело его, как чистая, тихая ласка. От волнения у него так дрожали руки, что ребенка пришлось передать Кюлликки.
Кюлликки опустила сына в кроватку, поправила подушку и накрыла его одеяльцем. Теперь на белом изголовье виднелось только розовое личико.
— Как много доверено человеку, если ему доверена жизнь такого крошечного существа, — сказал Олави, когда они снова сели на диван.
— Знаешь, о чем я думаю? — сказала Кюлликки. — Что прощение и примирение гораздо, гораздо больше, чем месть.
Олави кивнул и тихо сжал ее руку. Разглядывая розовое личико на белом изголовье, Олави вдруг помрачнел.
— Олави! — тихо сказала Кюлликки и взяла его за руку. — О чем ты сейчас думаешь?
Олави ответил не сразу.
— Нет, не говори, — снова сказала Кюлликки, — я и так понимаю. Но сейчас нам об этом не надо думать… К тому же у него ведь есть родители, а у этих родителей кое-какой опыт, ему незачем идти по нашим следам…
— Я надеюсь, — отвечал Олави.
Они умолкли, но мысли их продолжали кружить над белой постелькой, словно охраняя ее.
— Гляди! — воскликнула Кюлликки через минуту. — Он уснул, какой он милый!
Комната покоилась в лучах солнца, которые проникли во все ее уголки.
— Олави? — Кюлликки встала и глазами показала на дверь спальни.
Олави обрадовался. Они на цыпочках подошли к дверям и открыли их. Кюлликки встала на пороге, оглядывая комнату, от новых обоев она казалась больше и светлее.
Кюлликки обернулась к Олави, счастливая и радостная.
Олави обнял ее и вдруг, видно, о чем-то вспомнил.
— Я тебе рассказывал, — заговорил он мечтательно, когда она вернулась в кухню, — как сестрица Майю приходила однажды звать меня домой, еще во времена моего бродяжничества.
— Рассказывал — это было очень красиво, я ничего не забыла.
— И как мы потом вернулись домой и начали… Они подошли к окну.
— Погляди-ка! — прервал себя Олави, показывая за окно.
Внизу под ними раскинулось огромное болото. По его краю шли две большие канавы и копошилось множество людей: одни выкорчевывали деревья, другие вслед за ними продолжали копать канавы. Эти два мощных фарватера устремлялись вперед, вдаль. Вечернее солнце бросало красноватый отблеск на плечи работающих, то там, то здесь сверкало острие лопаты или топора, вода в канавах отливала серебром, а по их краям чернела влажная земля.
— О-о! — радостно воскликнула Кюлликки. — Значит, началось!
Олави повернул ее к себе, крепко обнял и посмотрел ей в глаза. Кюлликки прочла в этом взгляде все, что они пережили и перевидали, над чем горевали и на что надеялись.
— Началось! — сказал он тихо и еще крепче прижал Кюлликки к своей груди.
Все стихи даются в переводах П. Жура.
Тапио — в финской мифологии — лесное божество.
Конфирмация — религиозный обряд в лютеранской церкви.
Торппа (финск.) — маленькая избушка.
Кохисева (финск.) — шумящий.
Что за негодяи? (Шведск.)
Свихнулся, что ли? Убирайся, болван, сию же минуту! (Шведск.)
Девушек нет дома! (Шведск.)
Войдите, пожалуйста! (Шведск.)
Ваше здоровье! (Шведск.)
Благодарю! (Шведск.)
Пусть будет по-вашему! (Шведск.)
Ки́рка — лютеранская церковь.
Mene, tekel — согласно библейской легенде, слова, начертанные незримой рукой на стене палаты, где пировал вавилонский царь Валтасар, они предвещали гибель Вавилону.
