№ 10. — 25 января
Сегодня Амелия мне совсем не понравилась. Она явственно желала меня пленить. Не знаю, в чем тут дело: в том ли, что это желание увеличило ее ветреность, или в том, что шумный бал вывел ее из равновесия, но никогда еще она не вела себя так неприлично; никогда еще наши юные фаты не разговаривали с нею более насмешливо, никогда еще она не отвечала им более непристойно. Что же касается сущности ее характера — если у нее вообще есть характер, — то на этот счет мне ничего не известно. Я не знаю способа увидеть ее наедине. Я не могу заниматься ею одной — это значило бы выставить себя напоказ и дать повод для сцен Жермене, которая и без того уже начинает тревожиться; во время же наших коротких разговоров в свете Амелия еще ни разу не сказала мне ничего, что имело бы какой-либо смысл, преследовало какую-либо цель, возымело какое-либо действие. Впрочем, многим ли лучше другие женщины? Быть может, их речи не так неприличны, но уж, конечно, не более умны. Амелия чтит приличия меньше, чем другие женщины, но ведет себя ничуть не более ветрено — а возможно, и менее, — чем они. Однако я чувствую, что возненавижу женщину, за которую буду нести ответственность, если она не заставит себя уважать — пускай не за достоинства, но хотя бы за недостатки.
Я видел ее лишь мельком. В карты мы не играли. Она уехала внезапно. Что ею двигало — досада и дурное настроение или просто усталость и желание спать? Я всегда вспоминаю в таких случаях историю про пирог. Один мужчина выказывал предпочтение некоей женщине, но не думал, что она принимает это всерьез. Затем он заметил, что ошибается, и прекратил ухаживание. Несколько дней спустя он встретил ее в свете; она была печальна, бледна и выглядела больной. Он осведомился о ее здоровье; она отвечала кротко и томно. Он предложил ей руку и сердце и женился на ней. На следующий день после свадьбы, уверенный в нежных чувствах молодой жены, он усадил ее к себе на колени и захотел услышать рассказ о давешних ее страданиях. «В тот день вы были так печальны. Нынче вы выглядите куда лучше, куда веселее». — «Да, — отвечала она, — я тогда съела за обедом пирог, от которого у меня началась ужасная резь в животе». А мужчина был уже женат. Тем не менее я не могу не признаться самому себе, что постоянно думаю об Амелии: на расстоянии я люблю ее куда сильнее, чем вблизи. В ее отсутствие воображение мое исключает из ее облика то, что ее портит, прибавляет то, чего ей недостает, угадывает то, что ей бы подошло. Я часто думал об этом: любовное чувство не имеет ничего общего с тем существом, на кого оно направлено. Любовь — потребность сердца, которая посещает его реже, чем потребность в чувственных наслаждениях, но тем же манером: и точно так же, как чувственность заставляет мужчину искать женщину — не важно какую, — с которой он мог бы утолить свою страсть, так и сердце мужчины ищет особу, к которой мог бы он привязаться, а уж затем воображение преувеличивает ее кротость, красоту или какое-либо иное достоинство. Во мне эту сердечную потребность подкрепляет потребность еще более настоятельная: я нуждаюсь в покое. Восемь лет жизни с Жерменой были непрекращающейся грозой — или, вернее, целым нагромождением гроз. Жермена — это и политика, и требование такой любви, какая бывает только в восемнадцать лет, и стремление к светской жизни, и стремление к славе, и тоска, как в пустыне, и нужда в уважении, и желание блистать, — чувства, входящие друг с другом в противоречие и страшно осложняющие жизнь. Из Жермены вышел бы десяток, а то и дюжина выдающихся мужчин. Ум ее и сердце исполнены величайших достоинств, однако она изводит даже друзей; какая же участь ждет человека, с которым она свяжет свою жизнь? Ведь она не желает жить одна, но при этом желает жить так, как ей заблагорассудится. Все, кто с ней знакомы, все, кто имеют с нею дело, испытывают в большей или меньшей степени те же ощущения, что и я. Ее отец, ее подруги, ее супруг — все постоянно стремились провести черту между ее жизнью и своей: я же, с тех пор как она покорила меня, не смел расстаться с ней из страха перед бурными проявлениями ее горя, но не проходило и дня, чтобы я не проклинал и ее, и самого себя. Амелия — едва ли не полная противоположность Жермене. Я стою настолько выше ее, что не могу смотреть на нее иначе как на забаву. Жизнь с нею будет для меня легка как перышко. Если только я обнаружу в ее душе какое-либо чувство, помимо внимания девушки на выданье к возможному жениху, я, пожалуй, дам волю своему воображению, которое охотно ее приукрасит. Впрочем, не стоит терять осторожности. Что если за этой бездумной веселостью скрывается упрямая и несговорчивая посредственность, если сердце ее сухо, а привычка к провинциальной жизни неодолима, если ее кротость, а подчас и нежность проистекают из одного лишь желания подольститься к будущему мужу, — одним словом, нужно непременно увидеть ее наедине, и не единожды, нужно поговорить с ней и узнать наконец, есть ли в этом существе что-либо настоящее и серьезное?
Нынче вечером я ужинал с Амелией; я сидел с нею рядом, и мне удалось ее разговорить. Должен решительно заявить, что за целый час я не обнаружил в ее речах ни единого проблеска мыслей или чувств. Быть может, отчасти в этом виноват я сам. Боясь, как бы склонность моя к Амелии не сделалась предметом всеобщего внимания, я почти всегда говорю с нею полушутя, так что связные впечатления не успевают зародиться в ее уме. Сделаться всеобщим посмешищем было бы для меня несносно. Однако, будь у нее хоть капля ума и здравого смысла, это бы хоть в чем-нибудь да проявилось. Впрочем, скажу опять: жизнь в Женеве испортила ее; она так и осталась десятилетней девочкой, которую взрослые мужчины ради собственной забавы заставляют говорить все, что ей взбредет в голову. Человек, к которому она ощутила бы сердечную склонность, сумел бы, пожалуй, исправить все это, дав ей подобающее воспитание. Но питает ли она ко мне эту склонность? Я вижу, что она охотно вышла бы за меня замуж, что она выйдет за меня, что ей хочется за меня выйти — но, вполне вероятно, только потому, что ей надоело девичество.
Нынче вечером я говорил с Амелией около получаса и остался доволен ею больше, чем обычно; отчего? — оттого что она не сказала ничего неприличного, а когда она не приводит меня в замешательство своими речами и произносит только самые обычные фразы, я испытываю чувство благодарности. Странно, что при этом я ощущаю потребность видеть ее.
Увиделся с Амелией очень поздно: я играл, проигрался и был склонен к нежностям. Она явно обрадовалась мне; должно быть, она рассказала одной из своих подруг о том, что увлеклась мною, или о своих надеждах на то, что я увлекусь ею. Мы сели за карточный стол: она была весела и рассеянна, по обыкновению. Между нами установилось то согласие, какое существует между людьми, которые отличают друг друга и знают об этом. Но от этого до сердечного влечения еще очень далеко.
Очевидно, что Амелия меня отличает, что она ищет случай мне в этом признаться, что ей досадно, если мы не видимся. Однако я до сих пор не слышал от нее ни единого слова, в котором сквозило бы что-нибудь, кроме желания выйти замуж, не замечал ни единого проявления чувства, которое относилось бы непосредственно ко мне. Нынче вечером она очень веселилась и произнесла несколько забавных фраз; впрочем, все это по-прежнему речи десятилетней девочки. Не питай я к ней привязанности, я, быть может, судил бы не так строго. Множество женщин, слывущих умными, говорят вещи столь же несуразные. А те, которые их не говорят, страдают другими недостатками, для меня куда более обременительными. Но все-таки Амелия — существо по меньшей мере заурядное; недаром никто о ней не говорит, никто не повторяет ее слов; она то и дело выставляет себя напоказ, а замечают других. Все мои друзья находят мое увлечение ею смешным, но избавляют меня от объяснений на сей счет. Если что и заставит меня сделать выбор в пользу Амелии, так это Жермена: с каждым днем она становится все беспокойнее, все раздражительнее, все требовательнее.
Я как в воду глядел. Что за сцену устроила мне Жермена! Я, разумеется, признаю все ее достоинства, но дольше так жить невозможно: как это ни печально, я убежден, что связь между нами, по крайней мере связь любовная, наверняка оборвется, — тем больше оснований оборвать ее посредством моей женитьбы. Всякая другая форма разрыва показалась бы неблагодарностью: если же я женюсь — не важно, по любви или по расчету, — это меня извинит. Вдобавок, сколько бы я ни стремился отвоевать себе независимость, я смогу добиться этого лишь с помощью сцен и лишь на время; я соглашусь остаться еще на один день, после на два, а потом из этих дней составится целая жизнь. Я страстно желаю, чтобы с Жерменой меня связывали узы дружбы, а не любви; произойдет же это лишь в том случае, если, покончив с любовью, мы сблизимся благодаря родству наших умов и общности воспоминаний. Я женюсь на Амелии. Правда, сегодня мне сказали, что она своенравна, капризна, вспыльчива и охотно прибегает к такому испытанному средству, как нервный припадок. Вполне возможно. В свете она кротка, весела, послушна, но может оказаться, что так бывает не всегда. Постараюсь понаблюдать за ней. Впрочем, как бы там ни было, поскольку всего мне увидеть не дано, следует положить за правило, что, взяв ее в жены, я должен буду добиться от нее беспрекословного повиновения. Завтра я набросаю план действий.
