- Ей-Богу, - уверяли братья, - всякий раз, как маман на сносях, мы худеем фунтов на двадцать. Жратвы, что нам готовят, хватило бы разве только послушницам женского монастыря.
Да, подумал Арман, маман в положении, этим и объясняется ее нервозность. Может быть, на этот раз она принесет им девочку, и счет сравняется. Шесть братьев и шесть сестер. Беспокоиться не о чем. Война не доберется до Канады.
- ...и хотя она была уже на восьмом месяце - на восьмом, представляете! - этот сукин сын изнасиловал ее.
Арман резко поднял голову и посмотрел в конец стола. Его дедушка слушал Луи Примо и согласно кивал.
- С немцами всегда так. Свиньи. Бешеные свиньи. Война делает их кровожадными.
- Зато мы все жмемся по углам, как трусливые бабы, - вставил вдруг Эдуард.
Впервые за вечер кто-то из молодых подал голос, и все собравшиеся повернулись и уставились на него.
- Тем более, - продолжил Эдуард, - что вы недооцениваете Францию. Никогда фрицам не покорить целую нацию, которая борется за правое дело.
- Ты еще ребенок, Эдуард, - холодно произнес Зенофиль. - Ты силен как бык, верно, но рассуждаешь - как младенец.
Эдуард вспыхнул, и Арман понял - брат уже жалеет, что открыл рот.
- Но Франция... - попытался было возразить Эдуард.
- Французы не созданы для войны, - сказал Зенофиль. - Французы созданы для любви.
- Да! - пылко поддержал Луи Примо. - Может ли кто-нибудь представить, чтобы француз набросился на ребенка? Или ударил женщину?
Внезапно Арману перестало казаться, что его мать ждет ребенка.
Какая участь ожидает маман и девчонок, если немцы захватят Канаду?
И снова, хотя Арман смотрел на мужчин, собравшихся вокруг длинного стола в "Рыбаре", он видел столовую в их доме. Еще нет девяти, за столом сидит маман с девочками. Она штопает одежду, а две его старшие сестры, Аурелия и Иветта, подрубают простыни, которые принесет с собой в новый дом Аурелия после того, как обвенчается с Омером Кормье. Адриенна, третья по старшинству, вышивает; иголка так и мелькает в ее руках, выныривая то с одной, то с другой стороны белоснежной ткани, натянутой внутри деревянного обруча. Адриена украшает розовыми цветами наволочки, которые тоже достанутся Аурелии. Две младшие сестренки, все их называют крошками, склонились над учебниками. У Армана защемило в груди, когда он представил себе восьмилетнюю Мишель и Марию, которой только недавно исполнилось семь.
Разговор продолжался, стаканы и кружки мелькали чаще и чаще, а в мозгу Армана роились обрывки фраз.
Свиньи. Ее изнасиловали, когда ей было только семь... Так, кажется, сказал Луи? Семь лет, и ее изнасиловал немец? Нет. Не может быть. Или - на восьмом месяце?
Маман!
Арман внезапно вскочил, опрокинув свой стакан и едва не свалив стол.
- В чем дело? - рявкнул Альсид.
- Я хочу пойти домой, - сказал Арман.
- Так уходи, - велел отец. - Только пойдешь один, потому что мы должны еще посидеть здесь.
Он отвернулся и возобновил беседу с Луи и Зенофилем, даже не проводив взглядом Армана, который зашагал к двери.
Из Сент-Терезы к ферме Бержеронов вела узкая и извилистая дорога, которая этим вечером показалась Арману бесконечной. Было душно, жара не спала, несмотря на яркую полную луну над головой; ноги плохо слушались Армана, он то и дело спотыкался.
Должно быть, вино сказывается, подумал Арман. Никогда прежде ему не казалось, что он продирается через высокую, доходящую до пояса траву, в то время как на самом деле он шел посреди дороги. Никогда прежде он не вдыхал аромата цветущих яблонь, в то время как яблони были усыпаны спелыми плодами, и никогда не слышал заливистого звона рождественских колокольчиков знойным августом. Арман попытался бежать, но ватные ноги не слушались. Все тело вдруг отяжелело, и Арману захотелось лишь одного - прилечь где-нибудь и забыться, ни о чем не думать и ничего не чувствовать.
Вдали заблестели огоньки, и Арман понял, что приближается к ферме Жана Дюплесси. Ничего, нужно только пройти ферму, а там он приляжет прямо в поле. Хотя бы на несколько минут, пока не схлынет эта непонятная тяжесть. Арман заметил свет в одном из окон на втором этаже усадьбы Дюплесси. Свет пробивался из окна спальни Сесилии Дюплесси. Интересно, что она делает, подумал Арман. Должно быть, готовится ко сну. Расчесывает перед зеркалом длинные черные волосы, а сквозь тонкую ткань ночной рубашки просвечивают маленькие розовые сосочки.
Арман громко расхохотался, а потом, когда усадьба осталась позади, сошел с дороги, бросился ничком на землю и захохотал еще громче.
И Бержероны и Дюплесси уже как-то привыкли, что Арман ухаживает за Сесилией, и ожидали, что, после того как сыграют свадьбы его старшие братья, обвенчаются и Арман с Сесилией.
Вот потеха, думал Арман, перевернувшись на спину и разглядывая переливающееся небо. Маман, папа, братья, мистер и миссис Дюплесси, да и все в Сент-Терезе свято убеждены, что Сесилия настоящий ангел во плоти. И куда они все смотрят? Арман раскусил ее с первого взгляда.
Глаза у Сесилии Дюплесси были такие же черные, как и волосы, а нежная белоснежная кожа почему-то напоминала Арману взбитые сливки, которыми мама украшала свежевыпеченные хрустящие лимонные пирожки. Ростом Сесилия не вышла, в отличие от девушек из семьи Бержеронов. Ее макушка едва доставала Арману до подмышки. Несмотря на ангельскую внешность и девственность Сесилия обязалась сохранить девственность до первой брачной ночи, Сесилия, будь на то ее воля, давно бы покончила с невинностью. Маленькая Сесилия Дюплесси не только сама сгорала от желания, но и любила дразнить мужчин. Если она не образумится и не научится вести себя осторожнее, в один прекрасный день ее непременно изнасилуют. Бог свидетель - Арман сам несколько раз едва-едва удержался.
Арман сел, но небо вдруг угрожающе качнулось, и ему пришлось упереться в землю обеими руками, чтобы не упасть.
Если Сесилия не образумится, а немцы войдут в Канаду...
Арман отбросил тревожные мысли и снова осторожно улегся на спину.
Но мысли о Сесилии не покидали его. Арман вспоминал, как она поглядывала на него краешком глаза, как розовела ее кожа, когда они отплясывали кадриль. Он вспоминал, как обнимал ее за тонкую талию, как его рука незаметно кралась вверх, пока не прикасалась к ее груди, а Сесилия делала вид, что не замечает.
Да, Сесилия - настоящая бесовка, огненная, страстная. В промежутке между танцами ничего не стоило вывести ее из ратуши и увлечь на душистую лужайку, где можно блыо делать с ней все, что душе угодно.
Арман вдруг ясно увидел, как Сесилия лежит на траве, но только рядом с ней почему-то не он. Не Арман. Рядом с ней незнакомец. Немецкий офицер в черном мундире с золотыми галунами и нашивками, рыжеволосый, с золотистой кожей, с длинными тонкими руками. Арман не выдержал. Он подавился и его жестоко вырвало, но даже лежа в холодном липком поту, он не мог избавиться от сладостных видений о Сесилии.
Вот ее маленький жаркий язычок, словно змейка кружит у него во рту, и только пылкими глубокими поцелуями Арман пытается заглушить громкие страстные возгласы. Арман прекрасно изучил, что они означают, и отчего они зарождаются.
Нужно долго, порой мучительно долго целовать Сесилию, перебирая руками ее пышные, черные как смоль волосы, и тянуть, сильно тянуть за них, чтобы Сесилия начала хныкать и поскуливать. Лишь тогда она позволяла Арману расстегнуть корсаж и высвободить тугие груди. Она вскрикивала, не переставая:
- Сильнее! Целуй сильнее! Теперь руками! Оо-о, не останавливайся!
Сесилия обожала, когда Арман ласкал ее мягкий, округлый животик. Она наслаждалась, когда язык Армана проникал в пупочную впадинку, когда Арман любовно покусывал нежную кожу, медленно пробираясь ниже и ниже.
- Не останавливайся! Прошу тебя, не останавливайся! Еще!
И вдруг:
- Хватит! Ты меня слышишь? Прекрати немедленно! Поди прочь!
О, как белеют ее руки в лунном свете, когда Сесилия поправляет растрепавшиеся волосы. Как блестят в отраженном свете ее зубки, когда бесстыдница заливисто хохочет. А потом говорит:
- Пора возвращаться на танцы.
А вдруг этот мужчина, что с ней, и в самом деле не Арман? Что, если это и вправду немецкий офицер, который вовсе не хочет возвращаться на танцы? Вот он швырнул Сесилию оземь, грубо раздвинул твердым коленом ее ножки, так что Сесилия уже больше не смеется. Ей не до смеха. Она, наверное, пронзительно кричит, но никто не слышит. Вот немец резко, одним толчком проник в нее, чаще и чаще, быстрее и быстрее припадает к ней, рыча от удовольствия, а поля обагряются кровью...
Арман перевернулся на живот, чтобы отогнать видение, и зажал уши, чтобы не слышать криков, но чресла его тесно придавились к теплой земле, и видение вновь оживает.
Туда-обратно, туда-обратно, вниз-вверх, быстрее и быстрее.
В голове застучало, сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Туда-обратно... Быстрее... Еще секунда - и откуда-то, словно со стороны Арман услышал хриплый протяжный стон. Свой. Все кончено. Он уснул, как был - в горячей влажности погасшей страсти.
