Завтрак был такой шумный и многолюдный, что на время мысли о сыне оставили меня. Старый герцог вносил особенно много живости в застолье, поминутно обнимая то меня, то Александра и шумно радуясь тому, что его любимый сын и невестка вернулись. Отец Ансельм, еще более румяный и раздобревший, смеялся и громоподобным голосом рассказывал двусмысленные анекдоты — очень остроумные, но, на мой взгляд, несколько неожиданные в устах духовного лица. Наклонясь ко мне, он шумным шепотом спросил:
— Ну, что, дочь моя, осуществилось ли мое пожелание?
Я молча краснела, делая вид, что не могу понять, о чем он говорит.
Поль Алэн был более сдержан, но настроен ко мне очень дружелюбно. Я сдержала свое слово и расцеловала своего деверя, сказав, что за время нашего отсутствия ему удалось превратить Белые Липы в настоящее чудо света. Но, пожалуй, Поль Алэн был благодарен мне больше, чем я ему. Я изменила его старшего брата. Я и сама уже понимала, что давно Александр не был таким живым, разговорчивым и улыбающимся, как сейчас, за завтраком в родном доме. Я-то давно видела его таким, но для Поля Алэна это был сюрприз.
Сдержаннее и высокомернее всех была Анна Элоиза. Чопорная и напудренная, она молча приняла мой реверанс и лишь холодно кивнула в ответ. Старая герцогиня не принимала участия в разговоре, а по отношению к своему любимому внуку Александру ограничилась тем, что поцеловала его в лоб, протянула свою руку для поцелуя и громко произнесла:
— Я жду вас у себя для разговора, мой милый.
Глядя на нее, мне невольно хотелось улыбаться. От избытка счастья я чувствовала, что люблю даже ее. И я сделаю все, чтобы все хлопоты по управлению Белыми Липами взять на себя. Тактично, конечно. Но это теперь моя прерогатива.
В окна столовой заглядывало мягкое солнце, сиял хрусталь, звенели бокалы, часто раздавался детский смех, громом звучал над беседой голос тучного отца Ансельма, и все пили очень много вина…
Я ощущала себя в кругу семьи… и, вспоминая, какими немыми были прежние трапезы, не могла отказать себе в удовольствии гордо признать, что в нынешнем оживлении моя заслуга — главная.
А вечером, задумчиво гуляя по парку, я заметила в самом конце длинной липовой аллеи силуэт, при виде которого у меня сильно забилось сердце. Это был Жан. Он тоже увидел меня и теперь мчался ко мне во весь дух, потеряв на ходу один башмак.
Как смерч, он бросился мне на шею, ткнулся носом в грудь, что сразу заставило заметить, как он вырос за время моего отсутствия. От Жана сильно пахло травой, лесными ягодами, да и выглядел он так, будто катался по земле.
— Ма! Я так рад! Честное слово! Я тебя обожаю, ма! — восклицал он, захлебываясь от радости.
Я обнимала его, решив отложить все свои упреки и замечания на потом. Сжав в ладонях его лицо, улыбаясь, я расцеловала его расцарапанные лесными ветками щеки. Мой сын… подумать только, уже такой большой!
— Как ты мог не встретить меня, скверный мальчик?!
— Да это все Марк! Мы отправились ловить раков, он говорил, что знает те места, а сам ничего не знал. Мы заблудились и едва оттуда вышли… Ты меня прости, ма!
Вид у Жана был кошмарный, если вспомнить, что он принц. Шелковая рубашка наполовину вылезла из кюлотов, сами кюлоты порваны на коленях, будто Жан ползком пробирался через заросли. Из кармана торчала рогатка и еще куча всяких веревочек и грузил. Одного башмака нет, голые щиколотки черны от пыли… Ворот рубашки выпачкан — наверняка Жан и Марк в лесу ели землянику.
— А что, господин герцог тоже вернулся? — с любопытством спросил Жан.
— Ну конечно, милый. Как же иначе? Мы вместе вернулись.
— Это просто замечательно! Я очень вырос, правда, ма?
— Да, пожалуй.
— А я свой рост отмечаю. Теперь я, наверное, смогу уже учиться фехтовать, и не просто так, а той саблей, что подарил мне папа…
— Ты обсудишь это с герцогом, милый. Он тебе посоветует, как быть.
Жан поднял на меня синие глаза, которые, как мне показалось, стали еще синее, чем прежде, и нерешительно пробормотал:
— Маргарита нажаловалась на меня, ма?
— Да, у нее много на тебя жалоб. Да и у меня тоже.
— Ма, а я ведь ни в чем не виноват!
— Ты действительно так думаешь?
Мы остановились.
— Я слышала, у тебя плохи дела в коллеже, Жан. Мне кажется, тебе нечем похвастать.
— Но сейчас же каникулы, ма! Почему всем так не нравится, когда я гуляю? Мне так весело. Разве все обязаны, как Шарло, сидеть над книжками?
— Нет, не все, но…
Я не закончила свою фразу, потому что была уже не так уверена в своей правоте. И правда, сейчас же каникулы. То, что первый год в коллеже кончился для Жана не совсем хорошо, теперь уже не изменишь. Будет смысл поговорить об этом в октябре, когда снова начнутся занятия…
Жан, поднимая с земли выпавшую из кармана рогатку, простодушно заключил:
— И вообще, я хочу быть полуобразованным, ма. Это даже лучше, когда человек ничего не знает, он тогда удивляется всему намного больше…
Нет, ну как можно было без смеха слушать подобные заявления? Не могла я сейчас сердиться на сына. На моего Жанно, которого я так долго не видела…
Обнявшись, мы зашагали к дому, уже вполне помирившиеся, и Жан без конца рассказывал мне о своих лесных приключениях и неисчислимых боевых подвигах.
Пар клубился над горячей водой и влагой оседал на сиреневых узорных изразцах, покрывая поволокой многочисленные венецианские зеркала. Пока я плескалась в бассейне, Маргарита, хотя и была красная от жары, не допускала ко мне никаких других служанок: сама возилась с бельем, носилась с полотенцами, сама подсыпала в воду травы, душистые желе и ароматические добавки, экспериментируя при этом так, что у меня иной раз голова шла кругом.
Мы с Маргаритой болтали вот уже третий час напролет — я рассказывала ей обо всем буквально по дням, не пропуская ни приставаний Фердинанда IV, ни моего визита к синьоре Анджеле Раньери. Я предчувствовала, что скоро охрипну от этих рассказов и беспрерывных переспрашиваний.
— Да неужто вы ездили так далеко, в самую Грецию?
— Да, я же сказала тебе… Это вовсе не далеко. И Корфу — это остров, а не Греция…
Маргарита плохо разбиралась в географии, и я как раз собиралась ей кое-что растолковать, но она, не дослушав меня, ринулась прочь из ванной комнаты, оставив дверь открытой.
— Погодите-ка немного, милочка! Я же совсем забыла испробовать розмарин!
Я принялась ждать, мягкой губкой смывая с плеч жемчужную белую пену. Прошло несколько минут. Я повернула голову, чтобы позвать Маргариту, и, поскольку дверь была отворена, увидела в зеркале ванной, как она чинно выплывает из спальни и аккуратно прикрывает за собой дверь.
Куда это она? Даже ничего мне не сказала и ушла… Не вытираясь, я поднялась, закуталась в простыню и, распустив поднятые наверх волосы, босиком направилась в спальню.
В большом кресле-шезлонге, прямо под портретом своей матери, сидел Александр — обнаженный по пояс, в синих кюлотах, и, как и я, босой. Золотая цепочка с крестиком слабо поблескивала у него на груди. Из-за жары окна были распахнуты и ставни не сдвигались — из теплого мрака ночи доносились запахи грушевого варенья и трели малиновки, гнездившейся среди фруктовых деревьев.
— Так это из-за вас Маргарита ушла? — пробормотала я, сама не зная, почему на меня накатило такое замешательство.
— Да. Она очень любезна, эта милая Маргарита.
— А… а как же вы вообще вошли? Мы с ней заперлись. Она открыла вам?
— Вы забыли, у меня же есть ключ.
«Говорим о каких-то пустяках», — подумала я. Александр смотрел на меня, и замешательство мое не проходило. Я присела на краешек постели, впервые вдруг задумавшись: а прилично ли герцогине дю Шатлэ сидеть вот в таком виде, босой, в одной простыне, чтобы все понимали, что она только что из ванны… Вот глупость-то, решила я, сама себя обрывая. Что это на меня нашло? Может, это из-за того, что мы в Белых Липах? Или это просто мои нервы?
— Вы говорили с Анной Элоизой? — спросила я.
— Довольно долго.
— И что она такое обо мне сказала?
— Всякий вздор, чепуху. Она уже стара, дорогая. Не думайте об этом.
Я промолчала, нервно теребя край простыни. Александр вдруг наклонился в мою сторону. Глаза его в нынешнем освещении казались почти черными.
— Вы не рады, что я пришел, cara? Мне уйти?
— О, нет-нет! — воскликнула я поспешно. — Если быть честной, то я очень рада. Я все думала, вспомните ли вы обо мне здесь, когда мы уже дома…
— Так в чем же дело?
Я сама не понимала до конца причину той легкой смутной тревоги, что одолевала меня. У меня были только догадки, я еще недостаточно поразмыслила, чтобы понять. Нерешительно взглянув на мужа, я попыталась улыбнуться:
— Первая ночь в Белых Липах — все-таки это…
