Наблюдать дальше не было смысла. В гневе я бросилась к ним, подбежала, схватила сына за шиворот.
— Жан, ты сошел с ума! Ты будешь наказан!
Они отскочили друг от друга как ужаленные. Оба были очень похожи — красные, взъерошенные, надутые. Я не понимала, в чем причина, но знала, что все это крайне неприятно… и что Жан первый ударил Ренцо.
— Жан, ты становишься просто невыносим, — произнесла я дрожащим от гнева голосом. — Я обещаю тебе: если ты немедленно не попросишь прощения у Ренцо, я отправлю тебя в закрытый коллеж и не стану забирать тебя оттуда ни на какие каникулы…
— Нет, — вдруг хрипло сказал Ренцо. — Я же тоже виноват. Мы вместе подрались.
Я взглянула на племянника, пылая желанием сказать, что я все видела и что нечего покрывать Жана, но после слов Ренцо в глазах моего сына я заметила невольное восхищение и не захотела в этом ничего менять. Меня снова захлестнул гнев. Подумать только, Ренцо, оказывается, благороднее Жана! Жан начал первым, Ренцо защищался и теперь защищает его!
Я повернулась к сыну, впервые за всю свою жизнь испытывая сильное желание закатить ему пощечину. Мне понадобилась вся моя выдержка, чтобы подавить этот порыв.
— Отвечай, что ты сделал! — приказала я в бешенстве.
— У нас с ним была честная дуэль!
— Дуэль? Что еще за дуэль? Из-за чего?
— Я должен был проверить, чего он стоит! Может, он размазня! Как бы я тогда с ним дружил?
Жан, похоже, был уверен, что поступил правильно. Я покачала головой.
— Негодный мальчишка, ты хоть подумал, что Ренцо — твой кузен?
— Ну и что? Кузен тоже может быть размазней…
— Но ты же живешь в этом доме, а Ренцо — наш гость! Ты понимаешь, что поступил как негодяй?
Щеки Жана вспыхнули.
— Я не негодяй. Мне надо было проверить его, вот и все…
— Людей не проверяют таким образом. А тем более кузенов и гостей. Человек может и не уметь драться, но быть благородным. А некоторые, такие, как ты, хорошо размахивают кулаками, но это все равно ничего не стоит. Ты очень глуп, Жан, если не знаешь этого.
Я уже говорила почти холодно, чувствуя, что успокаиваюсь и не наделаю в пылу гнева ошибок. Жан молчал, ковыряя ногой землю.
— Что он сказал тебе, Ренцо? — спросила я.
— Ничего, — безразлично ответил он, пожимая плечами.
Тогда я повернулась к сыну и задала тот же вопрос ему, но уже сурово.
— Ну, ма! Чего я ему такого сказал? Я просто хотел с ним подраться. Подумаешь… Для такого можно и сказать что-нибудь…
Он поднял на меня глаза и честно добавил:
— Тем более, что теперь я так уже не думаю.
— Ты хочешь сказать, что убедился, что Ренцо — не размазня?
— Да. Он лучше, чем я думал. Может быть, — Жан сделал паузу, с трудом глотнув, — мы с ним даже подружимся. Когда-нибудь.
«Ну, — подумала я, — хоть такая польза из этого будет».
Я увидела экономку, возвращавшуюся с фермы, и знаком подозвала ее к нам.
— Элизабет, — сказала я строго, — вот вам ключ.
— Зачем, мадам?
— Вы запрете Жана в его комнате. Он будет наказан. И не выйдет оттуда до завтрашнего вечера.
Жан шумно вздохнул. Сурово взглянув на него, я добавила:
— И, конечно же, он не получит ничего сладкого — ни к обеду, ни к ужину.
Встретившись с Авророй после долгой разлуки, я едва узнала ее.
Ей едва-едва исполнилось четырнадцать. Да, только четырнадцать, но она выросла и расцвела так, что полностью лишилась всего детского. Угловатость, неуклюжесть, застенчивость — всего этого и в помине не было. Она даже не была худощава, как это бывает у столь юных девушек. Ее тело, на редкость изящное, стройное, словно налилось. Формы округлились; грудь, достаточно высокая для ее лет, дерзко поднимала темную ткань монастырского платья. Кто б мог подумать, что монастырь так подействует на Аврору?
Она обняла меня с искренней радостью, но не проявила ее так бурно, как это бывало раньше. Аврора теперь была одного роста со мной, и я, уразумев это, даже как-то смутилась. У меня в памяти Аврора существовала только как маленькая синеглазая девочка. Ну а как было воспринимать ее сейчас, когда она стала такой высокой и взрослой? Какой подход к ней найти? Она совершенно изменилась. Даже глаза потеряли всю синеву, стали ярко-фиалковыми, и этот их необычный цвет мог, пожалуй, заворожить любого, кто направлял на Аврору свой взгляд.
— Ты так похорошела, — сказала я искренне.
У нее были густые темно-русые волосы, стянутые в косы, мягкие и пушистые, и кожа того нежного и чистого матового оттенка, какой бывает у красивых русоволосых женщин. Узкие брови вразлет казались более темными, чем волосы. В лице Авроры еще оставалось что-то наивное, доверчивое, детское, но в то же время я заметила и перемену в ее лице — какое-то в высшей степени гордое, смелое выражение. Оно делало ее более взрослой. Впрочем, чего же другого можно ждать от ребенка, который чуть ли не целый год провел в Консьержери, все там видел, все понимал — словом, стал взрослым раньше, чем следовало.
— Девочка моя, хорошо ли тебе тут?
Аврора тряхнула косами и ответила, что и сама не знает.
— С одной стороны, здесь многому учат. Я теперь очень хорошо могу играть на клавесине, я знаю музыку. Но языки мне не даются, и вышивать я не люблю.
Она взглянула на меня и очень доверчиво попросила:
— Мама, забери меня отсюда через год.
— Тебе так плохо здесь, дорогая?
— Нет. Просто через год я буду слишком большая, чтобы оставаться здесь.
— Почему ты так думаешь?
— Не знаю. Думаю, и все. Забери меня. В Белых Липах я большему научусь.
— Чему именно?
— Как быть настоящей аристократкой. Буду смотреть на тебя. И Анна Элоиза меня научит.
Я невольно улыбнулась, гладя ее по щеке. Аврора была мне очень дорога. Я подумала, что через год ей будет пятнадцать. И правда, есть ли смысл держать ее в этом заведении дольше? Тем более, если она сама от этого не в восторге. Да и мне хочется, чтобы она была рядом.
— Я обещаю тебе, — произнесла я ласково. — Через год, так и быть.
— Я очень люблю тебя, мама, — сказала она искренне. — Никто не может мне быть дороже, чем ты. Я даже не хотела бы знать, чья я дочь на самом деле.
Она подняла на меня глаза.
— Ты действительно всем будешь говорить, что я — дочь принца д’Энена?
Я не сразу ответила. Впервые мне пришлось дать себе отчет в том, что я пошла на прямой обман и что Аврора понимает это. Стало быть, мы обе сознательно обманываем Александра и его семейство. Но ведь в противном случае…
— Аврора, милая, ты хочешь этого?
— Да, — сказала она решительно. — Я хочу быть своей в Белых Липах. Своей, а не служанкой.
— Значит, все будет так, как я сказала. И да поможет нам Бог.
Мы обе рассмеялись. Аврора нерешительно спросила:
— А что с Полем Алэном?
— Все хорошо, — сказала я, не придав особого значения этому вопросу.
Но Аврора продолжила, все так же несмело:
— Знаешь, он такой милый, мама.
— Милый? Ну уж нет! Его каким угодно можно считать, но слово милый тут не подходит. Милым может быть котенок, а он…
— Нет, он все-таки милый. Он навещал меня.
— Впервые об этом слышу, дорогая.
— Вы же присылали мне подарки из Неаполя, да? Но вас самих здесь не было. Поль Алэн передал мне и платья, и сережки.
— Так это он сделал? Сам?
— Да, — с нескрываемой гордостью произнесла Аврора. — Я же говорю, что он милый. И он меня помнит.
— Я непременно поблагодарю его, дорогая.
— Скажи, что я тоже благодарна ему. Кто знает, может быть… может, он еще раз заедет.
Мы еще долго разговаривали. О монастыре Аврора не хотела рассказывать, поэтому говорила я — об Александре, путешествии, о том, как обстоят дела в Белых Липах. Аврора искренне интересовалась Жаном, и мне это было приятно. Они были очень дружны, как настоящие брат и сестра.
— Ты останешься на конфирмацию, мама?
Я улыбнулась и сказала, что непременно останусь: так мне хочется увидеть ее в белом воздушном платье и белой вуали — непременных атрибутах обряда первого причастия.
С каждым днем я все больше и больше входила в права настоящей хозяйки Белых Лип, законной и единственной герцогини дю Шатлэ.
К моему удивлению, это не вызвало того сопротивления, на которое я рассчитывала. Когда я впервые явилась к Анне Элоизе и вежливо, но настойчиво попросила ее передать мне все ключи, а также сослалась на то, что этого очень хочу не только я, но и Александр, старуха не отказала мне наотрез, как я того ожидала. Невозмутимо восседая в кресле с видом королевы в изгнании, она молча протянула мне руку.
Мне не оставалось ничего другого, как подойти и поцеловать ее, хотя ответа я еще не услышала.
— Знаете что, племянница? — произнесла она, по своему обыкновению, насмешливо. — Сдается мне, теперь вы бросились в другую крайность.
