Она сказала мне, что хочет прогуляться, и я тут же с радостью вызвался составить ей компанию. Хотя я осознавал, что она примет мое предложение исключительно из вежливости и что я для нее — всего лишь нежеланный спутник, лишающий ее возможности побыть наедине с собой, мне подумалось, что не следует позволять ей гулять одной после всего того, что с ней произошло. Пустив впереди себя одного из моих псов-лабрадоров, мы пошли по дороге, ведущей в лес.
Прогулка ради прогулки всегда казалась мне одним из самых банальных и нелепых занятий, которыми можно заполнить свое время. Я никогда не понимал, какое удовольствие может быть в том, чтобы идти просто так, без какой-либо цели, радуясь всего лишь тому, что делаешь шаг одной ногой, а затем второй. Прогулка, с моей точки зрения, представляла собой вид деятельности, заниматься которым могли позволить себе лишь те люди, которые не могут найти более интересного занятия — например, женщины, дети, влюбленные и старики. Однако в то утро я понял, как сильно ошибался.
Не отдавая себе в этом отчета, я медленно углублялся в мир деталей, где меня ждали удивительные открытия; в мир пейзажей, которые могли поведать тысячи историй; в мир предметов и понятий, которыми нужно было просто наслаждаться при помощи своих органов чувств. Я узнал, что во время прогулки можно слышать, видеть, чувствовать запахи и ощущать прикосновения. Я узнал, что все то, что окружает человека, во время прогулки начинает вливаться в него, словно чудодейственное снадобье.
Я, сам того не замечая, шел по затененной стороне дороги, и она заставила меня перейти на освещенную солнцем сторону, где можно было подставить лицо приятным ласковым лучам зимнего солнца. Я шел, глядя себе под ноги, и она заставила меня поднять голову и посмотреть на орлов, которые летали на большой скорости высоко над нашими головами по замысловатым траекториям. Я держал руки в карманах, она попросила меня их вынуть и затем, засунув между моими ладонями сосновую веточку, обхватила мои руки своими и заставила меня эту веточку потереть. Сосновая хвоя оставила на моей коже еле уловимый запах с оттенком лимона, а ее руки оставили на ней ощущение теплоты.
Для меня стало настоящим открытием то, что, как я заметил, природа, вроде бы уснувшая на зиму, просыпалась при каждом нашем шаге. Было слышно то пение малиновки, то посвист поползня, а еще раздавались ритмичные барабанные дроби большого пестрого дятла, долбящего ствол дерева. Она заставила меня заметить, что в воздухе пахнет зимой. Мне никогда бы и в голову не пришло, что у каждого времени года есть свой запах, и теперь я осознал, что сейчас, зимой, воздух наполнен смешанным запахом горящих дров и снега. Когда она стала наклоняться и поднимать веточки тимьяна и щавеля, я узнал о существовании этих растений со своим запахом, таящихся среди ничем не примечательной сорной травы. С веткой обычной белой омелы, прилепившейся к стволу клена, было связано множество удивительных суеверий: такую ветку следовало вешать над кроваткой младенца, чтобы его не утащили феи. Если же, срывая ветку омелы, выронишь ее и она упадет на землю, тебя ждут несчастья, потому что омела не принадлежит ни небу, ни земле — она ведь не имеет корней и не может висеть в воздухе, не цепляясь при этом за какое-нибудь дерево. Присматриваясь и прислушиваясь к окружающему меня миру, я вспомнил кельтскую легенду, которую рассказывал наш отец. Это была история о короле Падубе, который правит в темную и холодную половину года, и короле Дубе, который правит в его светлую и теплую половину. Лес — лес, который находится возле моего дома и на который я так часто смотрел, не видя его, казался мне усыпанным малюсенькими звездочками, похожими на брильянты, украшающие декольте красивой женщины, и поблескивавшими серебристым блеском каждый раз, когда солнце ласкало своими лучами лежащий на земле и на ветвях деревьев снег.
Когда я начал спрашивать себя, почему вдруг мне открылось так много чудес, которых я раньше не замечал, я — к своему удивлению — осознал, что сейчас вижу ее глазами, слышу ее ушами и осязаю окружающие меня предметы ее руками…
Все это показалось мне чем-то ненастоящим, почти волшебным. Однако волшебство не может длиться вечно, и оно моментально исчезло, когда в полдень начали бить колокола.
Бах — пес породы «Лабрадор», которому дали такую кличку потому, что ему, как мы заметили, очень нравилась музыка этого гениального композитора, все время то забегал в заросли кустарника, росшего по обе стороны дороги, то выбегал из них. Выбежав из зарослей в очередной раз, он преградил мне путь, чтобы продемонстрировать, что он держит в зубах.
Я наклонился, что взять этот предмет у него из пасти.
— Молодец, малыш. Сейчас посмотрим, что ты мне принес.
Пес разинул пасть, и оттуда на мою ладонь упала перчатка из коричневой кожи. Я, невольно нахмурившись, стал ее внимательно рассматривать. Это была мужская перчатка, изготовленная очень искусно и из хорошей кожи. Она вполне могла принадлежать кому-нибудь из приехавших в Брунштрих солидных гостей.
— Подожди меня здесь, — сказал я ей, а затем, ведомый интуицией и зловещими предчувствиями, пошел вслед за растревожившимся псом вглубь леса.
Бах проворно шнырял между кустами, и мне лишь с большим трудом удавалось не терять его из виду. Мне пришлось продираться сквозь заросли, едва не увязая в снегу. Пес, выскочив на небольшую поляну, окруженную елями, остановился рядом с невысокой кучей снега, выступающей сантиметров на десять над уровнем снежного покрова, и, вцепившись во что-то зубами, начал тянуть на себя. Я, присмотревшись, увидел, что он тянет за чей-то ботинок.
— Mein Gott…[50]
Я тут же опустился на корточки и начал поспешно отгребать руками снег в стороны. Вскоре я — к своему ужасу — откопал человеческие ноги. Тогда я, уже с трудом подавляя охватывающий меня страх и терзающие меня сомнения и предположения, стал рыть там, где должно было находиться лицо, чтобы определить, кто же лежит здесь, в снегу. Откопав голову, я понял, что этот человек лежит лицом вниз. Я перевернул тело и увидел широко раскрытые глаза — остекленевшие, обрамленные заиндевевшими ресницами и… абсолютно ничего не выражающие. Эти глаза, похожие на стеклянные шарики, вставленные в серое лицо, смотрели на меня с настолько бессмысленным выражением, что меня до самых костей пробрал озноб. Скривив губы в зловещей ухмылке, на меня смотрел из мира мертвых граф Николай Загоронов.
Я продолжил очищать труп от снега. Снег был рыхлым и чистым, поскольку выпал прошедшей ночью. Загоронов был одет только в рубашку и брюки, ремень которых был расстегнут, а его руки были перебинтованы. Его голову пересекал окаймленный запекшейся кровью глубокий порез — видимо, след от удара чем-то острым. Однако умер он не от этого удара: в его правом виске я увидел пулевое отверстие. Это было входное отверстие — маленькое и почти без кровавых подтеков, потому что кровь застыла сразу же, как только начала течь, и на светлой коже след от нее казался просто темным пятном. В него выстрелили на морозе — возможно, прямо здесь, на этом самом месте. Когда я стал расстегивать его рубашку, чтобы обнажить шею и верхнюю часть туловища и попытаться найти другие следы насилия, за моей спиной заскрипел под чьими-то шагами снег.
— О Господи!
Я забыл о ней! Обернувшись, я увидел, что она с ужасом смотрит на труп Николая — смотрит, не в силах оторвать от него глаз. Я мысленно ругнул себя за то, что позволил ей увидеть это жуткое зрелище.
Резко поднявшись, я подошел к ней и, обняв, повел прочь от этого места. У меня возникло ощущение, что я обнимаю статую: ее тело словно бы окаменело.
— Он мертв… — пробормотала она.
Я предпочел ничего не говорить в ответ, а она продолжала бормотать:
— Он… он лежал на полу… Там, в лесном домике. Я…
Я понял, что эти обрывочные фразы — попытка мне что-то объяснить.
— Он умер не от твоего удара.
Она посмотрела на меня:
— А от чьего? От твоего?
Этот ее вопрос застал меня врасплох. Что заставило ее предположить, что Загоронова убил я? Однако затем я вспомнил то, что говорил ей вчера, а также то, что мне тогда пришло на ум, но о чем я умолчал.
— Нет! Я, вполне возможно, сегодня его бы и убил, но меня кто-то опередил… А может, это сделал он сам.
— Он покончил жизнь самоубийством?
— Не знаю, — откровенно сказал я, подумав при этом, что если был Загоронов и в самом деле выстрелил в себя, то возле его трупа валялся бы пистолет.
— И что мы теперь будем делать?
Это был хороший вопрос, тщательно обдумать ответ на который у меня возможности не было. Я знал только то, что в подобной ситуации следует, во-первых, потянуть время, и, во-вторых, действовать осторожно.
