— В любом случае, возникнут неудобства и неловкость, — сказал ему Пьер, когда им впервые удалось спокойно все обговорить после прибытия Пьера и Луизы в Кобленц. — И потом… моя мать… Конечно, дама ее возраста вряд ли сможет проделать столь длительный путь, даже если не иметь в виду, что при этом будут затронуты ее национальные чувства. Так что можно с уверенностью сказать, что она сюда не приедет. Но она осталась в Монтерегарде с тех пор, как ты уехал… На моей памяти это самое продолжительное ее пребывание там. И похоже, она вовсе не собирается оттуда уезжать. По-моему, она замыслила сделать твою жизнь там невыносимой… Однако Бог с ней, нам надо бы обсудить кое-что еще. Я имею в виду приданое Луизы.
— Это меня ни капли не интересует! Я могу сам позаботиться о Луизе. Если вы из-за этого чувствуете себя неловко, то я могу официально закрепить за ней кое-что до женитьбы, и это не будет совместной собственностью супругов.
— Отнюдь! Я не чувствую никакой неловкости в этом вопросе. И вообще, дорогой, ты сегодня вечером разговариваешь довольно дерзко, тебе не кажется? Это так непохоже на тебя. Рано или поздно, нам придется внести окончательную ясность в имущественную сторону будущего брака. Причина, по которой я заговорил о приданом Луизы, заключается не в том, что я не доверяю твоей способности позаботиться о ней. Я говорю о ее приданом, поскольку французской девушке не подобает выходить замуж, не имея при себе хотя бы ночной рубашки… Одно время я считал, будто в состоянии сказать, что она обеспечена довольно приличным приданым… ну, если не на данный момент, то в будущем. Это было тогда, когда я действительно был уверен, что Джанина намеревается уйти в монастырь. Но вот теперь я вовсе не уверен в этом.
— Не уверены?
— Да, — ответил дядя Пьер, и уголки его рта скорбно изогнулись. — Твоя будущая теща была весьма недовольна устроенным мною представлением перед мсье кюре насчет того гипотетического случая… ну, ты помнишь. Но знаешь, недаром старая поговорка утверждает, что в каждой шутке есть доля правды. Карреры настояли на том, чтобы в Монтерегард был приглашен де Бонневилль. Они буквально одержимы мыслью, что если бы он и Луиза остались вдвоем, наедине в романтической обстановке, то она сделала бы выбор отнюдь не в твою пользу и передумала бы насчет своего избранника. Этот заговор, если так можно выразиться, имел эффект бумеранга и обратился против замысливших его. Луиза, никогда, насколько мне известно, не болевшая прежде, внезапно подхватила какую-то лихорадку. И во время визита де Бонневилля она почти не выходила из своей комнаты. Время для него тянулось очень медленно, и он, вполне естественно, стал искать что-то, что заняло бы его и развлекло. И нашел это «развлечение» в Джанине, которая, по всей видимости, позабыла о своем призвании с того самого мгновения, как только взглянула на него. Знаешь, по-моему, любовь с первого взгляда сейчас входит в моду. Мне кажется, они с Джаниной уже успели обручиться.
Впервые за всю их беседу Ларри рассмеялся.
— Да, довольно занятно, не правда ли? — продолжал Пьер, улыбаясь еще шире. — И, поскольку это касается тебя, скажу: если бы Джанина ушла в монастырь, я сделал бы своей наследницей Луизу. Так что в конечном счете она унаследовала бы Монтерегард в качестве будущей владелицы, и я бы посчитал это справедливым — оставить ей такое значительное приданое после себя. А теперь все оборачивается таким образом, что мне понадобится много денег для приданого Джанины, для ее свадьбы и сопряженных с этим расходов. Так что на данный момент я могу выделить Луизе в виде наличных денег очень небольшую сумму, которая сделала бы ее независимой от тебя только в том, что касается карманных расходов. Кроме того, мне хотелось бы отдать ей дом на Елисейских полях в Новом Орлеане. Если он в хорошем состоянии и если он понадобится вам, то вы могли бы прекрасно использовать его в качестве городской резиденции. Кроме того, вы можете продать его и добавить полученные за него деньги к тем деньгам, которые я совершенно открыто подарю вам.
— По-моему, вы очень щедры, дядя Пьер. Вы так много собираетесь дать Луизе. Мне бы хотелось, чтобы вы знали, насколько я ценю ваше доброе отношение к нам. Но, даже если бы вы не дали ей ни цента, знайте, я всегда буду помнить, как много вы сделали для нее… для нас обоих… теперь уже. И если я смогу жениться на ней, то большего значения для меня уже ничто не будет иметь. Только бы свадьба состоялась!..
* * *
Вот так виделись Ларри события тех дней теперь, спустя три года. Он не обращал большого внимания на то, что они с Луизой были расквартированы еще с тремя супружескими парами в маленьком некрасивом доме на Майнценштрассе, а не поселились в дорогом и изысканном особняке на Рейненлаген, где в относительной роскоши проживал его дядя. Для Ларри было не важно, что его работа становилась все более монотонной, утомительной и, похоже, никому не нужной. Не важно, что он продолжал жить в Кобленце, где каждый встречный только о том и говорил, как хорошо было бы вернуться домой и скорее бы их отправили туда. Ларри старался не реагировать и на то, что полковник Б. Гаррисон Пейдж продолжал не только насмешничать над ним и строить мелкие козни, но и пытался мешать по-крупному. С Луизой Ларри обрел полную гармонию и счастье. И разве кто-нибудь еще мог иметь для него хоть какое-нибудь значение?
Но теперь, когда море свирепо штормило, а Луизе было так плохо, он страшно волновался. Он вдруг впервые серьезно задумался о том, что раньше лишь изредка приходило ему в голову: что значила для нее их жизнь в Кобленце? Ведь прежде она всегда была окружена роскошью, которой у нее в Кобленце не было совсем. Она была дочерью аристократа, падчерицей члена кабинета министров и племянницей человека — кстати, относившегося к ней как к собственной дочери — с известным именем, незаурядным характером и сказочно богатым замком. В Кобленце же она была женой обыкновенного младшего лейтенанта. Но и это еще не все. Француженка по рождению, она была нежеланной гостьей в доме извечных врагов ее родины; она лишилась двоюродного брата и отца на войне с этим врагом — и раны, оставленные недавней войной, еще не зарубцевались в ее душе. Ей неоднократно приходилось скрывать не только свое одиночество, но и свою враждебность. Однако она делала это так успешно, что ни разу не выдала своих чувств даже при Ларри, так что он и не подозревал об их существовании.
Когда он склонился над Луизой, глядя на нее с любовью и тревогой, она слегка пошевелилась и открыла глаза. Увидев его, улыбнулась и протянула навстречу руки.
— Я чувствую себя намного лучше, — проговорила она, отвечая на его нежный поцелуй. — Нет, нет, я пока не хочу есть. Мне бы хотелось просто поговорить. Помечтать о том, как мы приедем домой. Ведь нам осталось плыть всего четыре дня?
— Если повезет, то, может быть, всего три.
— Как ты думаешь, нам придется остаться примерно на шесть недель в Нью-Йорке?
— Ну, если повезет, вообще не придется.
— И, значит, ты не будешь больше лейтенантом Лоуренсом Кэри Винсентом из армии Соединенных Штатов? Ты станешь Ларри Винсентом из Синди Лу?
— Да, слава тебе, Господи!
— И мы сможем свободно поехать в Луизиану?
— Да, слава тебе, Господи!
— А еще два дня займет добраться до Нового Орлеана?
— Да… на поезде придется трястись по меньшей мере два дня.
— А потом мы увидим дом на Елисейских полях и решим, что с ним делать?
— Решишь ты, что с ним делать, — поправил ее Ларри. — Ведь это твой дом.
— Он наш… Что ж, значит, осталось совсем немного, не так ли? Посмотрим, каков он из себя.
— Ну, нельзя сказать, чтобы дом был в плохом или хорошем состоянии. Наверное, он сейчас в среднем состоянии…
— М-да, значит, дня через четыре мы будем на месте… А потом сядем на поезд и поедем до монастыря… верно?
— Да.
— Это примерно час или два?
— Да.
— А на станции нас будет встречать Наппи?
— Да.
— И мы поедем в Синди Лу…
— Да, мы поедем в Синди Лу.
— И все будет прекрасно! И дальше тоже все будет прекрасно?
— Да. Но дальше все будет намного прекраснее.
И они громко рассмеялись, уверенные в своих словах.
Машина, за рулем которой сидел Наппи, ехала неровно, рывками, поскольку всякий раз, сбавляя скорость, он неумело и очень резко давил на тормоза. Они ехали вдоль реки, близко к воде, и, когда Наппи круто повернул влево, внезапно сбросив скорость, Ларри вначале подумал, что они едут к дамбе, и лишь потом понял, что они въехали на подъездную дорожку, ведущую к огромному дому, размытым пятном маячившему впереди.
Однако Ларри так и не поверил, что это Синди Лу, пока Наппи не остановил машину.
Не было террас, которые прежде красиво спускались от дома вниз. Газон, отделяющий дом от реки, не ухожен и так сильно уменьшился в размерах, что почти сросся с берегом. Величественная аллея, по обеим сторонам которой, подобно гордым стражам, когда-то возвышались могучие деревья, тоже исчезла, а подъездная дорожка стала такой коротенькой, что они преодолели ее за какие-то несколько секунд. Но самое горькое, что дом, представший перед ними, не просто выглядел серым в сгустившихся сумерках — он был серым! Серыми были обшивочные доски и колонны, которые давно никто не красил. Все казалось изношенным и истерзанным непогодами. Ларри прежде хотелось, чтобы машина остановилась напротив дома, немного не доезжая до него; он хотел выйти из автомобиля вместе с Луизой, с гордостью пройти с любимой через роскошный сад, затем взять Луизу на руки и перенести через порог дома, как когда-то, много лет назад Клайд перенес Люси. Но все вокруг претерпело такие огромные изменения, что Ларри даже не узнал дома, когда они подъезжали к нему. Да, едва ли не все его великолепие исчезло: колонны, винтовая лестница, балюстрады, резные перила были грязно-желтого цвета, обшарпанные и пропыленные, как и все остальное…
