Да, это был Максум-бобо. Послышался его хриплый голос:
— С приездом, учитель. Отойдём-ка в сторонку. Я нарочно выжидал, последним тебя приветствовал. Лучше всего в дом войти. Мухаббат, помоги своему жениху… Вот так. А я — с этой стороны.
Они вошли во двор. Сели на супу. Помолчали. Наконец Максум-бобо произнёс тихо:
— Рустамджан… Прости меня, старого глупца, если можешь. Не ты — я слеп. Столько лет блуждал во тьме. Воистину, если аллах хочет наказать человека, он отнимает у него разум. А без разума человек слеп.
— Быстро вы перековались, домулла!
Старик обиделся.
— Я серьёзно говорю, учитель. Твои отношения с моей племянницей, чего скрывать, как кость в горле… Но эго в прошлом. Каюсь, когда узнал о твоём несчастье… Надежда ожила. Ну, думаю, всё-таки будет по-моему. Ай да Максум! Я жалел тебя, но…
— Нечего меня жалеть, — оборвал его Рустам. — Я счастлив — рядом со мной Мухаббат, боевые друзья, товарищи. Я буду учиться, работать, бороться за Победу… А вы?..
— Не надо так, муаллим. Я… Мне стыдно. Плохо прожил я жизнь, кособоко. Но ведь покаяние, даже на смертном одре — благое дело. Прости меня… Если можешь. Вина любовь раздавила меня, как муравья, уничтожила… прежнего Максума, прозванного Всё-не-так. Этого брюзги и интригана больше не существует на свете.
Рустам протянул старику руку. Тот поспешно схватил её, мелко затряс в своих ладонях.
— Рахмат… Катта рахмат, муаллим… Так, значит, я пошёл. Надо хозяйством заняться. Свадьба ведь. Ну и молодёжь нынче пошла! Торопыги.
Мухаббат и Рустам рассмеялись. Старик ушёл, бормоча что-то себе под нос. И Максум-бобо поверил, будто сегодня свадьба. И уже заворчал… Сразу же после покаяния. Верно говорят, что привычка — вторая натура.
Голос Светланы:
— Здравствуй, Рустам!
— Здравствуй, Светочка! Мы уже и здоровались, я даже целовались, верно?
— Всё равно — здравствуй.
— Как Пётр Максимович, всё партизанит?
— Нет, теперь он полком командует.
— Здорово!.. Ну а ты как поживаешь? Может, и твою свадьбу сегодня сыграем, а?
Светлана сконфузилась, пробормотала:
— Ладно, я пошла по хозяйству.
— Все сегодня хлопочут, — развёл руками Рустам. — Говорят, Абдурасул начищает свой «эмирский самовар», десятиведерный!
— Пусть хлопочут. В конце концов… А что, если нам и в самом деле сегодня свадьбу сыграть?.. Ага, испугался!.. — Мухаббат рассмеялась. — Ладно, пошутила… Ох, Рустамджан! Хорошо мне с тобой. Петь хочется.
— Спой, Соловейчик.
— Потом… После.
— Спасибо. Может, Фазыла с Катей позвать?. Посидим вместе.
— Им и без нас не очень плохо. Во-он сидят, как два голубка.
Вечерело. Малиновый диск солнца повис над тёмно-синим краем неба. Там, далеко, бушевала война и лилась кровь. А в кишлаке царили мир и покой. Но это была обманчивая тишина. Железные щупальца войны стиснули всю планету, безжалостно высасывают жизнь. Надо рубить, крушить чудовищного паука. А для этого необходимо бороться, сражаться, жить — где бы ты ни был!
Рустам ясно, отчётливо представлял себе закат, малиновый диск солнца… грохот орудий, рёв танков, визг авиабомб, свирепая скороговорка пулемётов, автоматов… И люди, бегущие вперёд… Падающие… Валентин Карпаков… Серёжа Туманов… Родные мои!.. Товарищи незабвенные. Нет! Я ещё повоюю, буду биться, как могу, за торжество Победы. Не тот зрячий, кто видит, а тот — кто умеет видеть. Видеть глазами, разумом, сердцем!
Он тихо вздохнул.
— Рустам…
Он почувствовал, что Мухаббат надевает ему что-то на голову, и сразу догадался — что. Тюбетейку! Она вышила её собственноручно… Своему суженому.
— Спасибо. Спасибо, Соловейчик! Спасибо за всё, — он осторожно провёл пальцем по её лицу. — О, как ты прекрасна, Мухаббат!.. Я вижу тебя, Мухаббат. Когда ты рядом — я вижу всё. Клянусь.
Они сидели, взяв друг друга за руки, и молчали.
Они любовались своим счастьем.
Стояла удивительная пора зрелой осени. Травы в тёмно-зелёные кусты хлопчатника в редких тусклой бронзы мазках присыхающих листьев, в густой белой пене раскрывающихся коробочек сверкали и переливались под лучами восходящего солнца миллионами капелек-жемчужин. Лучи были нежаркими, ласково мягкими, — и роса долго не испарялась. От этого воздух настаивался чуть влажным терпким ароматом. Деревья ещё не скинули своих летних нарядов, но каждый листочек на тутовнике, орешине или тополе нервно вздрагивал под ветром, боязливо съёживался и бледнел, будто знал, что недолго осталось ему держаться за спасительную материнскую ветку. Иной не выдерживал такого тягостного ожидания и, раньше срока сорвавшись, плавными кругами снижался к земле. А над деревьями, над полями, над крышами кишлака плыли, переливаясь серебром, извилистые нити осенней паутины. Редкие облака, словно первые кучка хлопка на обширном хирмане, белели, мягкие я пушистые, на неоглядной синеве неба.
Веяло умиротворяющим покоем. Но в покое этом, которым дышала природа, крылось и внутреннее напряжение. Оно исходило от людей.
Осень вручила земледельцам ключи от своих сокровищ. Дехкане пожинали плоды труда своего. Все, кроме самых престарелых, были в поле. Даже всегда шумной и неугомонной детворы нигде не было. Те, что постарше, собирают хлопок, остальные — в школе. Лишь, пугая надвигающимся ненастьем, каркают вороны, да весело чирикают никогда не унывающие воробьи.
Объяснение тишине и безлюдью одно — началась уборочная, и вся жизнь переселилась на поля: с шумом и гомоном, шутками и смехом, радостями и заботами. Лишь некоторые старики не перешагнули порогов своих жилищ в эту напряжённую страдную пору. Да и го сказать: и у них есть сбои стариковские дела. Молодые в поле, а всё домашнее хозяйство, внучата — на их плечах и руках.
Тётушка Хаджия смела со двора опавшие листья, собрала их в кучу. Потом разожгла огонь в очаге, чтобы согреть воды. Предстояла небольшая стирка.
С тех пор, как в дом вошла невесткой Мухаббат, работы у тётушки, слава богу, поубавилось. Ничем, кроме приготовления обеда да ужина, она теперь не занималась. «Вы своё отработали, отдыхайте», — сказала Мухаббат.
Но с началом страды забот у невестки прибавилось, и ей просто некогда стало присматривать за хозяйством. С утра пораньше она уходит, поздно вечером, когда стемнеет, возвращается.
Тётушка Хаджия занята во дворе своими делами, а Рустам Шакиров, как всегда за последнее время, — в своей комнате. Он, облокотившись на подушку, полулежит на курпаче. Подпёр рукой голову, задумался. Нет, не задумался, потому что думает он теперь беспрестанно. Помимо собственного желания в голове роятся самые неожиданные мысли. Того и гляди, заведут невесть куда, заставив забыть действительность. Есть, правда, в таких раздумьях, хоть и нелёгких порою, и своя хорошая сторона. Пусть на какие-то мгновения, но отвлекаешься от собственной слепоты, и тебя на время покидают кошмары, нелепые и потому особенно страшные. Покажется вдруг, что ты снова здоров и счастлив деятельной полнотой жизни. В такие минуты Рустаму всегда вспоминались слова, которые он с отчаянием повторял в госпитале в те первые, самые страшные дни слепоты: «Жить — это учиться, работать, любить и быть любимым…» Он любит и… любим, конечно, любим! Только любовью Мухаббат он и силён сегодня. Но это лишь для него. Любовь — великое благо и счастье, но — не единственное. Он должен быть снова в строю, снова приносить людям пользу и радость. Как до войны…
Мысли тут же перенесли его в родную, ещё довоенную школу, в круг своих бывших учеников.
«Рустам-ака!» — радостно кричат ребятишки и сбегаются к нему. Он ласково гладит их головёнки и тоже весел и горд тем, что нужен этим маленьким любознательным людям. Теребя концы своих алых галстуков, они засыпают учителя бесконечными вопросами, и он отвечает, хочет ответить на все эти «зачем?» и «почему?».
Потом непременно припоминаются первые годы их счастья с Мухаббат, годы юношеских восторгов и клятв в верности. В такие минуты сердце его переполняется тёплым светом и безмерной радостью.
Свидании на берегу Анхора… Мухаббат всегда опаздывала на них. Но не намеренно, не для того, чтобы «помучить Рустама, заставить его поволноваться», как советовали ей подруги, особенно озорная Каромат. Девушка никак не могла преодолеть смущения, робости. И появлялась каждый раз какая-то испуганная, застенчиво улыбающаяся. Эта улыбка её особенно красила, чудесно преображала. Мухаббат будто расцветала, нежная и трепетная. Да, всё в любимой было мило и прекрасно. Даже капельки пота на разгорячённом то ли от быстрой ходьбы, то ли от скрытого душевного жара лице казались Рустаму редкостными жемчужинами.
А ещё он вспоминал это лицо бледным. А на нём огромные чёрные, исполненные тревоги за него и страха перед неожиданной разлукой глаза Мухаббат под густыми, поседевшими от дорожной пыли ресницами. Не жемчужины нота блестели в тот день па лице любимой, а слёзы. Рустам уходил на фронт.
