Я увидела, что на лавочке рядом с автобусной остановкой (стекло помутнело от морской соли) сидит какой-то старичок. Ветер, завывая, трепал его седые волосы и бежевую куртку, бил его в лицо. Но мужчина сидел неподвижно. Его руки, сжатые в кулаки, покоились на коленях. Старик смотрел на море, не обращая внимания на разбушевавшуюся стихию.
«Что с вами приключилось? — мысленно спросила я. — Почему вы сидите здесь один? Почему вам нет дела до того, что происходит вокруг?»
Конечно же, он мне не ответил.
Я посмотрела на горизонт, на серое море, покрытое белой пеной. Волны поднимались и падали в битве, в которой никто не мог победить.
Я опустила голову и вдруг поняла, что моя ладонь лежит на животе. Кожа была упругой и теплой, я чувствовала, как курсирует кровь под моими пальцами. Стефани и Мэл часто касались моего живота, а я этого не делала. Я знала, что важно не прикасаться к ребенку, не признавать его, не привязываться к нему, ведь он не принадлежит мне. Если я позволю себе полюбить малыша, то как отдам его после родов?
Теперь же я прикасалась к нему. А через два дня…
Моя ладонь еще лежала на теплой коже, как вдруг я почувствовала… движение. Едва заметное, едва уловимое, но движение.
Я отдернула руку, и эмоции, скрывавшиеся в самой глубине моей души, рванулись к поверхности, распутывая тугой клубок боли.
«Я беременна. Беременна от Мальволио. От мужчины, которого я так любила когда-то. От моей первой любви».
Это был не чей-то там ребенок. Не мужчины, с которым я встречалась всего пару недель. Не Кейта, с которым я рассталась. Это был ребенок Мальволио. Я знала этого человека всю жизнь. Если бы мы были честны друг с другом, это был бы наш ребенок. Ребенок, которому суждено родиться в нашем браке.
Но Мэлу не нужен этот ребенок. И я сейчас не собиралась рожать. Да, мне уже не шестнадцать, но я одна. Я двадцатидевятилетний подросток, вот кто я. И я даже не занималась сексом, чтобы забеременеть. Я не могла родить ребенка. Я не могла сама поставить ребенка на ноги.
Но в то же время я не могла потерять ту частичку Мальволио, что у меня осталась.
Я вновь положила ладонь на живот.
Почувствовала движение — легкое, едва заметное. Будто бабочка взмахнула крыльями.
У меня из глаз потекли слезы. Я ждала еще одного движения. Только один разик, и я перестану делать это. Я вновь почувствую отчуждение.
Мне нужно закончить аспирантуру. Дописать диссертацию. Отправиться в кругосветное путешествие.
Я не могла. Не могла завести ребенка.
Не могла. Вот и все. Не могла.
К тому моменту, как должен был родиться ребенок — эта дата, будто клеймо, отпечаталась в моем сознании, — Мэл полностью отстранился от меня.
И он все время плакал. Пусть я и не видела слез, я замечала, что в его глазах плещется печаль. Его слезы не были видны миру, но в глубине души он рыдал.
Я хотела помочь ему, но он не подпускал меня к себе. Он плакал, оставаясь наедине с собой, запершись в комнате, которая должна была стать детской. Он спал, повернувшись ко мне спиной, и мне казалось, что в такие мгновения он словно стена, отделяющая меня от мира. Он говорил со мной, но его слова были пусты, в его фразах больше не было особого смысла. Раньше, когда он говорил со мной, я чувствовала его любовь ко мне в каждом его слове. Теперь же мы разговаривали лишь потому, что были вынуждены делать это. Его слова стали тусклыми, в них не осталось смысла. Его горе было столь велико, столь невероятно огромно, что он тонул в нем. Он плавал в этом штормовом море горя и не знал, где берег. Волны накрывали его одна за другой, и он не мог выплыть на сушу. Каждый день его все больше затягивало в глубь, все дальше от поверхности. Все дальше от жизни. Все дальше от меня. Он цеплялся за чувство утраты, как за спасательный круг, а все остальное больше не имело значения. Я хотела взять его за руку, хотела, чтобы мы вместе добрались до берега. Чтобы он вновь стал собой. Хотела залечить его раны, помочь ему исцелиться.
Но он не хотел принимать мою помощь. Он отстранялся от меня, предпочитая справляться со своим горем в одиночку. Это меня он винил во всем. Он винил себя. И он винил меня.
Я тоже винила себя. А еще ее. Нову. Это ее вина. Это она натворила. Если бы не она… В первую очередь я винила себя. Больше всего мне хотелось, чтобы он перестал плакать, чтобы ему не было так больно, чтобы его душу не разрывало на части от горя.
Я не понимала его утраты. Его и Новы. И сомневалась, что когда-либо пойму. Но я понимала своего мужа. И знала, что вскоре я потеряю его. Случится то, что я пыталась предотвратить, делая то, что я сделала, говоря то, что я сказала. Но на этот раз я потеряю его не из-за другой женщины и ее нерожденного ребенка, не потому, что он уйдет к ней и ее ребенку. Я потеряю его, потому что он потеряет самого себя.
Я видела, чем все обернется. Он будет тонуть в своем горе, его затянет в самые глубины, и тогда он уже не сможет подняться на поверхность. Его затянет в серые мрачные глубины, и он никогда не сможет вновь вернуться к привычной жизни. Но все, что мне остается, — это стоять на берегу и смотреть.
Я приподнялась на кровати, усталая, измученная. Я испытывала одновременно и отчаяние, и эйфорию.
Каждую пару секунд я смотрела на детскую кроватку, стоявшую рядом со мной. Смотрела на него. На него. На моего малыша, завернутого в белое одеяльце. Он лежал всего в двух футах от меня.
Врачи сказали, что я потеряла много крови, поэтому мне придется задержаться в больнице еще на день.
Всякий раз, как я смотрела на него, на его личико, обращенное к потолку, на его сомкнутые реснички, на его приоткрытый ротик, на его щечки, розовато-коричневые щечки, я думала о том, что же я наделала.
«Может быть, это самая большая ошибка в моей жизни? — спрашивала я себя. — Может, стоило выполнить задуманное тогда, в Брайтоне?»
Я отвернулась от малыша и вдруг увидела, что она стоит у моей постели. Хотя часы посещений подошли к концу, и все мои родственники уже разошлись (медсестричкам пришлось нелегко, нужно было уговорить моих близких заходить ко мне по двое), она вернулась.
Она стояла в дверном проеме: черное пальто, голубой шарф на шее, черная сумка на плече.
«Она знает, — поняла я. — Тетя Мер знает».
Я вспомнила выражение ее лица, когда она впервые увидела его: шок, мгновенно сменившийся радостью. Восторгом.
— Когда родился Мальволио, у него тоже были розовые щечки. — Тетя Мер смотрела на моего сына, вспоминая своего. — И у него были густые локоны. Только светлые. — Она осторожно коснулась темных вьющихся волос моего сына. — Твой папа добирался до больницы пешком, чтобы проведать меня на следующий день после родов, потому что было воскресенье и автобусы не ходили. Твоя мама тоже хотела прийти, но ты скоро должна была родиться, и она едва могла передвигаться. — Тетя Мер посмотрела на меня. — Он такой красивый.
Я медленно кивнула.
— Можешь взять его на руки, если хочешь, — сказала я.
Из всех моих сегодняшних посетителей только тетя Мер не прикасалась к малышу.
— У меня руки дрожат. Так что не стоит, спасибо. Я не хочу потревожить его.
Я поняла, почему тетя Мер не брала его на руки. Она понимала, что может выдать себя. Может выдать меня.
Ее лицо расплылось в нежной улыбке, когда она посмотрела на внука.
— Когда Мальволио родился, достаточно было посмотреть на него, и он просыпался.
— А этому крохе нравится спать, — сказала я.
— Вот и хорошо. И ему, и тебе.
— И мне, да.
— Я сказала Мальволио, что ты родила и что я проведаю тебя сегодня. — Нежность на ее лице сменилась сожалением. — Если бы я знала…
— Все в порядке, тетя Мер. Можешь говорить ему все, что хочешь. Я не против. И если бы не ты, то ему сказала бы мама. Или папа. Или Корди.
— Ты уже знаешь, как назовешь его?
— Да, но я хотела бы еще подумать над этим, прежде чем говорить остальным, ладно? — Я не хотела, чтобы тетя Мер обиделась.
— Я помню, как решила назвать его Мальволио. Все меня отговаривали. Но я всегда знала, что назову так ребенка, если у меня родится сын.
— Из-за того, что это была первая пьеса, которую вы смотрели с дядей Виктором.
Эти слова сами сорвались с моего языка. Я двадцать лет никому об этом не говорила.
— Откуда ты знаешь? — опешила тетя Мер.
Она была немного расстроена. И напугана. Тетя Мер не любила неожиданностей. Если я скажу правду, кто знает, как это подействует на нее.
— Я догадалась. Это такое необычное имя.
— В такие моменты я больше всего тоскую по Виктору, — грустно улыбнулась она. — Я знаю, как он хотел бы оказаться здесь. Я знаю, это кажется неважным, но он огорчился, что не увидел, как родился Мальволио. Он был рядом, когда родилась Виктория, но это не помогло. Он пропустил рождение своего первенца. Это очень огорчало его. И он очень сожалел об этом, я знаю. — Тетя Мер улыбнулась. — А еще, если бы он присутствовал при рождении сына, он не дал бы мне назвать малыша Мальволио.
