— Именно так я и думаю. Я тебя знаю. Ты на такое не способен. Значит, это ее рук дело.
— Может быть, ты не так уж хорошо меня знаешь, — просто ответил Мэл.
Старая боль не проходит до конца. Время может смягчить ее, загладить, и кажется, что рана, источающая боль, уже зажила. Но на самом деле старая боль не проходит до конца.
Она остается с тобой, живет в потаенных уголках твоей души, выжидая момента, чтобы расцвести вновь. Случалось, что люди причиняли мне боль. Я плакала, я грустила. И после того, что случилось, когда я пыталась сказать Мэлу, что люблю его, я всегда знала, что эта боль ни с чем не сравнима. Что, если человек важен тебе, боль оставит в твоей душе шрам. И если этот человек сумел проникнуть в самую глубину твоей души… На такое были способны немногие. И я никогда не думала, что человек, который причинит мне столько же боли, как Мэл десять лет назад, человек, который заставит старую боль вернуться, вновь будет Мэлом.
— Мэл, это не твои слова.
— Мои.
— И что мне с этим делать? — Я прижала ладонь к животу, заставляя Мэла смотреть на меня.
Смотреть на мой живот, от которого он с трудом мог оторвать руку последние несколько месяцев. Он смотрел на мой живот, и я знала, знала точно, что он этого не хочет. Я ухватилась за это чувство и взяла Мэла за руку, чтобы положить его ладонь мне на живот. Он не сопротивлялся, позволил мне приблизиться… а потом вдруг отдернул руку, так ко мне и не прикоснувшись.
— Нова, — тихо сказал Мэл, глядя куда-то поверх моей головы, — пожалуйста, не надо. Мы не передумаем. Это правда. Мы не должны были даже начинать все это, а теперь я могу только извиниться.
— Теперь ты можешь только извиниться?! Я беременна. Мы же не говорим о том, что ты случайно разбил мою любимую вазу. Я вынашиваю твоего ребенка! И я делаю это для тебя!
— Ты не должна этого делать. Уже не должна.
— Ладно. — Я едва стояла на ногах. — Если мне придется сделать аборт, ты должен поехать со мной. Если ты хочешь, чтобы я прошла через все это, ты должен поехать со мной.
— Я не могу. — Он все еще смотрел мне за плечо.
— Вот видишь! Ты не можешь смириться с мыслью о том, что я сделаю это. Ты все еще хочешь этого ребенка.
— Нет, Нова. Если я поеду с тобой, ты до последнего момента будешь думать, что я остановлю тебя. А это не так. И это лишь навредит тебе. Тебе нужно готовиться к тому, что произойдет, а не ожидать, что я заявлюсь к тебе в сияющих доспехах на белом коне и спасу тебя. Потому что я этого не сделаю. Я не могу это сделать.
Я чувствовала, что распадаюсь на части. Силы покинули меня.
— Пожалуйста, не надо, Мальволио. Прошу тебя. Пожалуйста! — разрыдалась я. Слезы градом катились по моим щекам. — Пожалуйста! — Я подалась вперед, обхватив живот руками и чувствуя, как во мне распускается невыносимая боль. — Пожалуйста, Мэл. Пожалуйста!
Я услышала, как его портфель упал на землю через миг после того, как Мэл обнял меня.
— Пожалуйста, не плачь, — сказал он. — Я не могу смотреть, как ты плачешь.
— Мне страшно. Мне так страшно. Я не могу справиться с этим сама. Пожалуйста, не заставляй меня. Пожалуйста!
— Прости меня, — прошептал Мэл.
Он поцеловал меня в макушку. И ушел. Поднял портфель и ушел, оставив меня рыдать посреди улицы. И даже не оглянулся.
После этого я видела его еще четыре раза. Я знала, что если Мэл поймет, какую боль он мне причиняет, какую боль мне причиняет мысль о том, что я его больше не увижу… Если я смогу поговорить с ним… Он передумает. Он признает, что не мог просить меня сделать аборт. Не мог просить меня убить его ребенка. Учитывая, как нелегко мне было согласиться на беременность, он не мог ожидать, что теперь я сделаю аборт.
Каждый раз — проходило по три-четыре дня — я встречала Мэла либо после работы, либо в обеденный перерыв. И каждый раз он казался отчужденнее. Злее. Равнодушнее к моей боли. А в последний раз Мэл вышел из здания и увидел, что я стою на тротуаре и жду его. И тогда он развернулся и пошел обратно в офис. Я прождала его час, но он так и не появился.
Когда я пришла домой, то увидела, что Мэл оставил мне сообщение на автоответчике: «Нова, пожалуйста, перестань преследовать меня. — У него был холодный, чужой голос. — Мне нечего тебе сказать. Я не скажу того, что ты хочешь услышать. Оставь меня в покое».
Я думала, мне будет легко, когда Нова исчезнет из нашей жизни. Легче. Но это было не так. Ведь речь шла не только о Нове, не правда ли?
Речь шла о нашем ребенке.
Я покупала не только одежду и книги. Я купила пару погремушек, трех плюшевых мишек, погремушку-подвеску для коляски. И сумку для пеленок — квадратную белую сумку с розовыми, голубыми, желтыми и зелеными цветочками. Сумка была такой классной, что я вытаскивала ее из шкафа, открывала, представляла себе, как кладу сюда пеленки, и подгузники, и крем от раздражения, и игрушечку, которая отвлечет малыша, пока я буду его пеленать.
Я держала все эти вещи во второй спальне, той, которая должна была превратиться в детскую. А теперь мне нужно было убрать все это. Я могла раздать эти вещи, но не хотела. Они предназначались для моего ребенка. Я держала каждую распашоночку в руках, представляя себе моего малыша, думая о том, как мерно поднимается и опускается его грудь, как слетает дыхание с его губ. Это был мальчик, я уверена в этом.
Погладив распашонки, я сложила их в сумку для пеленания и принялась укладывать туда другие вещи. Этой сумки не хватило, поэтому я достала свою сумку для пикников. Это была сумка от знаменитого модельера. Самая дорогая вещь, которую я когда-либо покупала. Она стоила дороже моей машины. Я копила деньги несколько лет, чтобы приобрести это произведение дизайнерского искусства.
Я сложила все остальное туда. Мне это казалось подходящим. Держать напоминание о самом драгоценном, чего у меня никогда не будет, в самой дорогой вещи, которая у меня есть.
После этого я осмелилась подняться на чердак — там было темно и страшно — и спрятала сумки там. С глаз долой… Но не из сердца.
Он всегда будет в моем сердце.
Я очутилась в Брайтоне.
Мне пришлось уехать, потому что я не могла сделать это в Лондоне, в городе, где я жила. Я не могла представить себе, что мне придется ходить по этим улицам, зная… Или даже смотреть на схему станций метро и видеть название места, где…
Поэтому мне следовало сделать это не в Лондоне, а где-то за городом.
Два раза в жизни я боялась, что забеременею (каждый раз из-за порвавшегося презерватива). И оба раза я не сомневалась в том, что сделаю, если забеременею. Мне было трудно думать об этом, но оба этих раза я знала, что не смогу стать матерью. Не смогу справиться. Оба раза все обошлось.
Теперь же все было иначе. И не только потому, что я и в самом деле оказалась беременна.
Я заказала номер в гостинице на пару недель после… после того, как я сделаю это. Мне понадобится время, чтобы побыть в одиночестве. Каждый год, даже когда я встречалась с Кейтом, я ехала к морю одна. Иногда это было спонтанное решение — я просыпалась утром и понимала, что мне нужно уехать. Оказаться подальше от Лондона. Тогда я одевалась, садилась в поезд до Брайтона и вскоре уже гуляла по пляжу, вдыхала соленый воздух, слушала рокот волн, ощущала гальку под ногами. Возвращаясь домой вечером, я обычно чувствовала себя намного спокойнее. Будто я контролировала свою жизнь. И на время могла отдалиться от нее.
Теперь же я воспользовалась этим шестидневным отпуском, чтобы…
Я договорилась о приеме у врача, едва приехав туда. Через два дня все будет сделано. Все будет сделано, и мне останется лишь сидеть на берегу и смотреть на море. Мне хотелось забыть обо всем, успокоиться. Я смогу собраться с мыслями, прийти в себя. И только тогда вернусь в Лондон. Вернусь к работе. Вернусь в свою квартиру. Вернусь к нормальной жизни.
Гостиница — четырехзведочная, как они сказали, — была ужасная. В туристической фирме мне показали фотографии старинного изысканного здания, овеянного аурой древности. Но я оказалась в комнате, где обои отходили от стен, оконные рамы прогнили, замки проржавели и ужасно сквозило. В душе не было горячей воды, по телевизору транслировались всего три канала — можно было доплатить и получить канал с порно. Красный ковер на полу протерся, в него въелась пыль. Но все эти проблемы забывались, когда я смотрела в окно на море. Я лежала на кровати, не обращая внимания на подозрительного вида пятна на покрывале, и смотрела, как бьются о берег волны. Мне вдруг вспомнилось, что Мэл всегда верил в то, что умрет в море. Штормовой ночью. У него не было никаких причин так думать, да он и сам не мог объяснить, почему это вдруг окажется ночью в открытом море, но Мэл непоколебимо верил в это. И ему не нужно было убеждать себя. Мэл знал, что так и будет. Несмотря на то что он смеялся над моими суевериями, от этой мысли он никогда не отрекался.
