Они пошли вперед.
У Прозоровского шла игра. Посредине стола длинной стопкой стояли распечатанные колоды карт. Тут же рядом валялись кучей уже сыгранные карты. Играло несколько пожилых людей и один черненький юноша с разгоряченным красным лицом и болезненно горящими глазами.
— В банке восемь рублей, — сказал толстый человек с перстнями на пальцах и бритым актерским лицом.
Возле него лежала куча зеленых и синих кредиток и масса серебряной мелочи.
Прозоровский без сюртука и жилета обернулся на вошедших и встал. Лицо у него было тоже красно и как будто расстроенно. Губы и брови подергивались.
— Баста! — сказал он. — Машенька, пива и чаю в гостиную. — А! — продолжал он, узнав Ивана Андреевича. — Когда-то!..
Он сделал кисло-меланхолическую гримасу и, опираясь левой рукой о встречные стулья, пробрался к пришедшим.
Волоса у него торчали непричесанными вихрами, во всей фигуре было что-то неопрятное, «изжитое», сказал про себя Иван Андреевич. Он даже почему-то почти не узнал Прозоровского.
Здороваясь, Прозоровский несколько раз рассеянно ловил руку Ивана Андреевича.
— Вы что мне приказали? — спросила Маша, неслышно появляясь в дверях.
— Я тебя не звал, — удивился он.
— Ты велел ей подать в гостиную пива и чаю, — сказал худой и желтый господин, совершенно лысый, из числа играющих.
— Что верно, то верно. А разве я приказывал?
Прозоровский улыбнулся, по обыкновению, застенчиво оставляя рот открытым.
— Ты лучше объясни нам, как же это, брат, у тебя так вышло с Лизуткой? — громко кричал от двери Бровкин.
Прозоровский вдруг засмеялся долгим веселым смехом.
— Целая история. Как его?… Этот…
Он усиливался что-то вспомнить.
— Гаранька, — сказал строго от порога Бровкин.
Вообще, у него были с Прозоровским теперь какие-то новые, строгие отношения.
— Гаранька, да, — вспомнил Прозоровский. — Улизнула… отправилась… Как это?
Он опять просительно посмотрел на Бровкина.
— Ушла к Гараньке, — сказал тот, сделавшись внезапно серьезно-грустным. — Да, брат.
«Он сильно пьян», — подумал Иван Андреевич о Прозоровском.
— А, мать их курица! — сказал раздраженно Прозоровский. — Гаранька мне не конкуренция. И, кроме всего, у нее брюхо.
— Смотри! — погрозил ему Бровкин.
Прозоровский хотел налить пива и уронил на ковер бутылку, которую взял в руки.
— Оставь уж, — угрюмо отстранил его Бровкин и многозначительно заметил почему-то Ивану Андреевичу. — Все там будем.
— Где «там»? — не понял ничего Иван Андреевич.
Бровкин весело заржал.
— Черт, черт знает что! — ругался Сергей Павлович, потирая возбужденно ладонями стриженную голову.
— Давайте я сам налью.
— Я ничего не понимаю, — сказал Иван Андреевич.
— А, впрочем, я неправду об этом… о…
— О Гараньке, — подсказал Кротов, глаза которого зловеще и брезгливо щурились из очков.
— Благодарю вас… Да, о… о Гараньке… Он теперь поет:
Все, что кончается на ре,
Как, например, коньяк Депре,
Я обожаю.
Гараньку теперь рукой не достанешь. Купил себе воротнички… по праздникам носит… и… это…
Он сделал руками движение, напоминающее игру на гармонии.
— Гармонию, — подсказал Кротов.
— Гармонию… В управляющие из дворников так и глядит. Эта ходит у него теперь… бусы в десять якусов…
— Кто эта… Лизунька твоя?
— Почему моя? — вдруг возмутился Прозоровский.
Руки его бешено заходили.
— Ну, ладно, успокойся.
Бровкин положил ему руку на плечо.
— Не моя, а Гаранькина теперь. И морда у этого Гараньки птичья… ястребиная, хищная. Кто сумел… сумел…
Он щелкал пальцами, подыскивая выражение.
— Вскружить голову? — спросил Кротов.
— Нет, взять.
Он укоризненно посмотрел на Кротова.
— Именно взять. Вы понимаете?
Он необъяснимо волновался и вдруг нашел глазами Ивана Андреевича.
— Кто сколько может взять. Один одной бабы не удержит, другой может двух, трех. У этого… у Гараньки… одна семья деревенская, здесь — другая… и всех баб он в кулаке держит…
— И Лизуньку бил? — тоном специалиста осведомился Бровкин.
Прозоровский сделал утвердительное движение руками, показывая вместе с тем, как бил Гаранька Лизуньку.
— Что же, чаю? Машенька!
— Успеете, — кинула вошедшая девушка грубо.
И было очевидно, что она тоже имеет какую-то власть над Прозоровским.
— Упадок, явный упадок, — пискнул Кротов довольно громко на ухо Сергею Павловичу, — картина клиническая.
— А, черт! — рассердился тот. — Молчи, пожалуйста.
Лицо у него было недовольное.
— Зачем мы сюда зашли?
Иван Андреевич разделял эту мысль.
— Он совсем пьян, — сказал он. — Неинтересно.
— Не пьян, а форменный прогрессивный паралич. А, черт! Нет больше человека. Разве вы не видите?
Иван Андреевич с ужасом посмотрел на Прозоровского и сразу все понял.
Тот продолжал быстро говорить, преувеличенно жестикулируя правою рукой:
— Гаранька решил все вопросы. Пока мы строим это… теории, он… это… решил при помощи «обычного права».
Прозоровский показал, как Гаранька бил кого-то кулаком наотмашь.
— Приехала к нему эта… ну, из деревни… жена, привезла с собою сына да дочь, думала… усовестить…
Прозоровский делал неестественные движения губами, точно ему было трудно выговаривать слова.
— Он посадил обеих баб вместе чай пить, сам на гармонии играет. Попробовала баба из деревни озорничать, на двор выбежала: избил ее на глазах у всех, да еще осрамил…
— После этого прибежала на кухню Лизунька ко мне… плачет… Пришел, увел да в темных сенях… этих… зуботычин надавал.
— А нельзя посмотреть это чудо… твоего Гараньку? — спросил Бровкин.
— Я думаю, можно… Позвать его сюда. Машенька!
— Эй, нет, брат. Это будет рыба в аквариуме. А ты нам ее в стихии покажи.
— И то можно, — согласился Прозоровский. — Все можно. Машенька, жилет и сюртук.
— Братие! — трубил, приставив ладони ко рту, Бровкин, — кто хочет Гараньку смотреть? Бросайте карты!
Скоро в дверях гостиной столпилась публика Маша церемонно подала Прозоровскому аккуратно сложенные жилет и пиджак, и он начал тут же одеваться, вихляясь и подгибая коленки.
— Все там будем, — сказал успокоительно Бровкин, поймав страдальческий, устремленный на Прозоровского взгляд Ивана Андреевича.
— Но как же мы так все к нему пойдем? — забеспокоился Кротов, протиснувшись вперед и поправляя очки, — надо измыслить какой-нибудь предлог.
— К Лизуньке в гости, — сказал Прозоровский, приняв из рук Маши галстук.
— Как же это вы пойдете к ней в гости? Это даже довольно странно, — вдруг сказала она, изменившись в лице.
Брови ее свирепо нахмурились, губы в углах плаксиво опустились.
Стоявшие засмеялись. Она переконфузилась и старалась оправдаться:
— Конечно, там две женщины. Куда вы пойдете? У них семейная склока, скандал, а вы в гости.
— Вот… как это?… Вздор!.. — сердился Прозоровский. — Отчего ты думаешь — нельзя? Ты — дура и больше ничего.
— Оставь ее. Пойдем, — приказал Бровкин. — Ведь эти дома продаются… Скажу, что пришел осматривать. Какая, подумаешь, важность. Тут опыт жизни, трагедия человечества… Стесняться.
Дорогой он продолжал развивать свою мысль:
— Что ж, что там две бабы. А мы тут все — мужики. Выходит, собрались мы, мужики, все в грудку и промежду себя рассуждаем, как нам жить… А то — стесняться!
В темных сенях на черной лестнице Иван Андреевич чувствовал около себя толстого, беспокойно юлившего Кротова.
— Вы обратите внимание, — говорил он. — Ведь это кто? Народ… Он ищет, нащупывает новые формы… Возьмите хоть бы этих наших трезвенников.
Спустились по лестнице и пошли через двор, мрачно освещенный мартовским осколком луны, к темному маленькому флигелю с крохотными, еле освещенными окнами.
Кротов обегал суетливо лужи и говорил:
— Я, собственно, к тому, что в народе… в нашем простом, православном народе, есть это… как бы какая-то склонность к сектантству. Ведь все эти хлыстовства и прочее… Появится какой-нибудь Иван Пузырь и изречет: «Брачитеся всяко»…
Он визгливо засмеялся собственной остроте.
— Кротов, заткни фонтан! — недовольно приказал Бровкин и, выйдя вперед, громко постучал в Гаранькину дверь.
— Вам Герасима Ильича, — спросил в полуотворенную дверь молодой женский голос и тотчас же вскрикнул. — Ах-с!
Иван Андреевич узнал в отворившей дверь полногрудой девушке в чистом, нарядном ситцевом платье бывшую горничную Прозоровского. Она испуганно и стыдливо вглядывалась в столпившиеся у двери фигуры «господ».
