— Марк… Ты думал об этих вечерах? Еще в Москве?
— Да, Маня… Да…
Они молча смотрят друга на друга. Фрау Кеслер Перехватывает их взгляд. Быстро опускает голову и считает петли.
Каждый день они в музее, а вечером читают «Историю искусств» фон Фрикена. Маня безумно увлечена.
— Подожди, я справлюсь в своей библиотеке, — отвечает Штейнбах, врасплох застигнутый ее жадными расспросами.
— А разве у тебя есть библиотека?
— В первом этаже, внизу, за картинной галереей.
— И старые книги?
— Конечно! Хотя бывший владелец этого дворца распродал самое ценное.
— Мы пойдем туда вечером! — радостно говорит она. — О, какой ты счастливый, что у тебя есть такие сокровища!
Он бледно улыбается. Этого счастья он не чувствует.
— Марк, подожди! Я хочу рассмотреть все портреты, — говорит она вечером, по дороге в библиотеку. — Как это ни смешно, но мне было ужасно жутко войти сюда одной и посмотреть в их глаза.
Длинная комната в пять окон, с фресками на плафоне, вся увешана портретами. Здесь кардиналы, воины, женщины, старики, девушки, дети. Здесь костюмы Ренессанса, средневековые странные головные уборы женщин. А в углу рыцарь в полном вооружении.
— Почему вы все это оставили? — спрашивает фрау Кеслер. — Как странно! Чужие люди на стенах.
— Они здесь хозяева, а я только пришелец.
Маня быстро оборачивается. Он понял ее? Даже в этом.
«Агата меня никогда не поймет…»
— Постой, Марк! Кто это?
— Sehr schön![81] — прочувствованно говорит фрау Кеслер.
Горделиво глядят на них из рамы холодные, серые глаза. Светло-каштановые волосы, слегка завитые на концах, падают на высокий воротник и белый атлас кафтана, какие носили при Франциске Валуа. Короткий плащ из красного бархата ложится мягкими складками. Нежная рука опирается на шпагу. Лицо породистое, тонкое. Чувственные губы чуть заметно улыбаются.
У Мани глаза большие. Брови поднялись и замерли, удивленные.
— Он тоже жил здесь? — не оборачиваясь, шепотом спрашивает она.
— Да, конечно. Это Андреа-Мария-Лоренцо, граф Манцони. Он умер молодым. Убит в битве с турками под Лепанто[82]… Картина этого боя есть в Академии. Работа Веронезе. Этот Манцони любил жену своего брата. И отравил его.
«Ты умер молодым, — думает Маня. — Умер далеко, в чужом краю. Но здесь ты жил, любил, страдал. Частица души твоей осталась в этом доме…»
Когда они уходят из картинной галереи, она все еще оглядывается. И медлит на пороге.
И вдруг в глазах ее удивленный Штейнбах видит безумие Мечты.
На другой день она уже с утра торопит всех в музей. Ее нервность и блеск глаз заметили.
— Где картина Веронезе «Битва под Лепанто»? — спрашивает она у входа. И шепот у нее прежний, страстный.
Ах, с какой алчностью разглядывает она картину! Точно ищет кого-то. Кого?
— Ничего не понимаю! — с отчаянием говорит она. — Какая гадость эта батальная живопись!
И вдруг углы рта ее опускаются. И, глубоко, разом уставшая, она садится на скамью.
— Пойдем домой, Марк! Нынче у меня нет настроения.
Всю дорогу обратно она молчит в глубокой задумчивости.
ИЗ ДНЕВНИКА МАНИ
8-е января
Я крадусь к нему каждую ночь. Как страшно замирать в коридоре, перед дверью Марка! Спускаться по лестнице в этот сирой мрак… Пламя свечи мечется, как в смертельном страхе. Оно пригибается и точно прячет лицо.
Но я говорю: «Не бойся! Нет ужасов там, где все мертво и безмолвно. Бойся людей. Бойся живых. Тех, кто обманывает; тех, кто меняется. Мы идем с тобою к друзьям. Верным и вечным. К тому, кто уже сомкнул уста и никогда не произнесет лживых клятв».
Я внизу. Мне холодно. Пустяки! Я закутаюсь теплее в мой платок. Или это лихорадка ожидания, от которой дрожит все мое тело?
Дверь не заперта. Слава Богу! Я медлю перед тяжелым штофным занавесом. Я боюсь оглянуться. Кардинал в красной мантии, там, над лестницей, усмехается своей чувственной улыбкой, щуря темные глаза. Ах, ты тоже ничему не верил, кроме смерти, которая молчит!
Пламя свечи озаряет лицо епископа. Суровое, желчное лицо. Он хмурится и с презрением глядит на язычницу, которая не в молитве ищет забвения от горя.
Занавес у двери ласково касается моего лба. Холодит мои щеки поблекшим золотом вышивки.
Сейчас, сейчас! Иду.
Вот он. И все исчезло кругом. Высоко несу я мяу. И из мрака мне сияет навстречу бледное пятно его лица. Его улыбка.
Я опускаюсь на табурет и смотрю. И тонет моя печаль. И гаснет мое горе. Люблю тебя, Лоренцо. Всей силой моего отчаяния, всей неутомимой жаждой души, несогласной шириться, — люблю тебя, моя Мечта!
12-е января
С тех пор как я тебя увидала, мне стало легче жить. Мои ночи опять спокойны, и вернулись красивые сны. Знаешь ли об этом ты, — для кого уже нет тайн?
В белом кафтане, с красной мантией на плечах, ты спокойно глядишь из золоченой рамы на нас, жалких и страдающих. Загадочно улыбаются твои губы с чуть приподнятыми уголками. Быть может, в этой самой комнате, где я пишу сейчас, мы жил? На этой кровати ты спал? О, приснись мне! Обними меня и положи мою голову к себе на грудь. Дай почувствовать на лице моем прикосновение твоих рук! Если б ты знал, как одинока я! как томительно я жажду ласки.
Но к кому пойду теперь? В кого верить? Если даже такая любовь, как у Марка, бессильна перед Жизнью!
18-е января
О, как хорошо мне теперь! Никто не видел нас Лоренцо. Эта тайна останется между нами. Но приду я опять, когда все уснут. Я уже не буду плакать перед тобою, мой далекий, молчаливый друг. Камень спал с души моей. Я опять поцелую твои глаза, твою нежную руку, твои уста. Они мои. Они никогда уже не солгут. Они уже никого не поцелуют. Мертвые верни. А мы, ничтожные? Разве мы не игрушки случайностей? Разве счастье наше не карточный домик? Пройдет мимо чужая женщина с золотыми волосами. Шутя выдернет нижнюю карту. И рухнет все… и…
Гондола плывет домой. И угасает в небе огнистый закат.
— О чем ты думала сейчас, Маня? — спрашивает он.
— Когда я состарюсь, Марк… — говорит она тихо.
— Ты думаешь о старости? — горестно перебивает он.
— Да. Ведь теперь я не смею умереть. Моя жизнь принадлежит не мне.
— Ты раньше так не говорила.
— Я изменилась, Марк. И вот я думаю. Наступит минута, когда у меня будут седые волосы, и вся жизнь останется позади. Я буду сидеть зимой у огня, одинокая. Ведь все старики одиноки. И как богач перебирает свое золото, я буду перебирать мои воспоминания. Они все будут храниться в душе, в таких ящичках, одни на донышке, другие сверху. Как старые письма. Я открою один. И опять увижу вот этот закат, фасад дворца, воду канала. Мои молодые грезы… Агату… Твое лицо, Марк… Все, что было однажды… и никогда не повторится вновь…
Ее голос чуть-чуть дрожит.
Штейнбах молчит, опустив голову. И лицо его бледно.
Вечером музыка играет на площади Святого Марка.
— Пойдем, — говорит фрау Кеслер Мане. — Я стосковалась по людям, по шуму. Мы давно не гуляли.
Маня, крепко стиснув губы, прищурив веки, обдумывает что-то. «Они опять могут встретиться. Ну что ж? Я не хочу больше лжи! Не хочу удерживать его хитростью. В его жалости не нуждаюсь. Пусть! Я презирать себя буду, если опять почувствую страдания. Я умру, если он их угадает…»
— Милая Агата, я сейчас оденусь. Взгляни, идет ине эта прическа? Шляпа? Не узка ли моя тальма? Смотри. Я не хочу, чтоб моя фигура была смешной.
— Не бойся. Надо знать, чтобы заметить твою полноту.
— Но потом, Агата? Потом? Я буду бесформенна. Я буду ужасна. Нет! Я скоро никуда не буду показываться. И Марк меня не увидит. Мы уедем с тобою вдвоем, Агата, в какое-нибудь глухое местечко. Да?
Фрау Кеслер ласково целует ее голову.
У кафе Флориана, на площади, они занимают столик. Фрау Кеслер сияет. Опять толпа, гул, смех, молодые лица, музыка, почти весенний воздух. Маня как-то бурно, неестественно весела. Она все время оглядывается, смотрит по сторонам. Глаза ее пытливо ищут в толпе. Она украдкой следит за лицом Штейнбаха, перехватывает его взгляды.
Вдруг ложка ее звенит, ударившись о чашку. Потом падает на мостовую. Штейнбах нагибается поднять ее.
Она приближается. Высокая, стройная, с пышными рыжими волосами. Белая, как только рыжие могут быть белы.
«У нее чудное тело! И он любит его…» Маня это не думает. Она это как-то чувствует всеми фибрами своего я. Сердце ее вдруг перестает биться на мгновение. И в глазах темнеет.
Она не одна. Рядом две работницы, черные и вульгарные. И двое мужчин. Один пожилой, другой моложе. У них разбойничьи лица, с хищными профилями, худые, безбородые; бронзовые щеки, горячие глаза. Они все четверо что-то громко, быстро говорят и весело смеются. Но она молчит. И даже не улыбается. Она смотрит прямо на Штейнбаха. С ожиданием. С тайным вопросом, полуоткрыв розовые губы.
