Сейчас приду к тебе. Мне грустно покидать дом и эти вещи, среди которых ты жил… Как часто ночью я просыпалась от какого-то дыхания на лице моем. Сердце билось, и тихо так на висках моих шевелились волосы. И я знала, что это ты.
Но я должка уехать! Я слаба еще и ничтожна. Растоптанной душе так больно. Не презирай меня! Это последняя слабость.
Я часто думала: что, если бы свершилось чудо, и ты из золоченой рами вышел бы в жизнь? И, смеясь, вошел бы в эту комнату? И, смеясь, обнял бы меня. Опять живой, жестокий и непостоянный, как все, что живет. Была бы я счастлива?
Нет! Что-то враждебное и темное поднимается и сейчас в моем сердце при одной этой мысли. Предчувствие обиды? Предчувствие разочарования? Нет! Я никогда не сказала бы тебе про свою любовь! Никогда не поцеловала бы твои прекрасные уста. Они лгали бы, как лгут другие. Как лгала и я другим. Ты не понял бы моей высокой любви. Ты втоптал бы мою душу в придорожную пиль. Так делают живые. Так делала я.
И в эту ночь, Лоренцо, я даю тебе великую клятву: молчаливо замкнувшись в себе, закрыв глаза на жизнь, буду прислушиваться к тайному росту моей новой души. Буду ждать терпеливо, когда вырастут у нее крылья. Буду с благоговением ждать их первого божественного трепета. О, я верю, что этот день недалек! И эту обновленную, чистую, прекрасную душу я не отдам любви!
Сейчас приду к тебе проститься. Сейчас повторю тебе мою клятву.
Твоя безумная Маня.
В последнюю ночь в Венеции, где я хороню мое прошлое. И начинаю новую жизнь!
Штейнбах не спит. Он читает в кресле и ждет. Он гасит свечу.
Вдруг где-то отворяется дверь. Чуть слышно.
Он ждет, напряженно вслушиваясь. Затем выходит в коридор.
На повороте уже мелькает слабый свет. Белый фланелевый капотик, волна распущенных волос. Она его не видит.
Он крадется за нею. Прячется в тени, сгибаясь за уступами лестницы, где сгустился мрак. Выжидает за углом и быстро скользит под защиту тяжелых портьер.
Маня идет твердо, легко, как человек, знающий, что ему нужно.
Вот и картинная галерея. Штейнбах притаился в складках портьеры. Сердце стукнуло. Он понял.
Маня идет все тише. Подходит к портрету. И поднимает свечу.
Штейнбах не видит ее лица, только одну ускользающую линию профиля. Но все красноречиво в этой позе: подавшееся вперед тело, высоко поднятая рука, линия сжатых плеч, запрокинутая головка. Застывший порыв. И наверно, наверно — полуоткрытые губы. И жадный, знакомый, зовущий взгляд.
Вдруг она ставит свечу на пол. Вдоль стены безмолвно дремлют тяжелые табуреты, обитые блеклым Мелком. Маня придвигает один из них. Взявшись Руками за тускло поблескивающую раму, она долго-долго глядит в надменные глаза.
— Милый Лоренцо! — шепчет она.
Странно гаснет звук ее голоса в пустоте зала. Она оглядывается с испугом, всматривается в лица портретов. За нею следят насмешливые или сердитые глаза.
Все равно! Она должна проститься. Должна сказать все.
— Я открою тебе мою тайну, — говорит она чуть слышно. И сама прислушивается невольно к дрогнувши тишине.
— Я любила только раз… Да, только раз в жизни, — повторяет она горячим звуком. И под высокими темными сводами голос ее дрожит, как натянутая струна. — Это была картина, как и ты. Далекая и прекрасная мечта… Все остальное было ошибкой. Ангел и ты! И больше никого! — говорит она страстно.
— Кого? — спрашивает проснувшееся эхо.
— Никого!!! — повторяет она торжественно и со странным выражением угрозы.
Она молчит, закинув назад голову. Гордые губы улыбаются с презрением из золоченой рамы.
— Прощай, — говорит она мягко и грустно, — прощай! Я никогда не увижу тебя. Ты моя последняя греза. Но сказка кончилась, Лоренцо. Я должна жить…
Голос ее жалобно срывается, точно лопнула струна. Она прижалась лицом к полотну. И Штейнбах чувствует, что она плачет… О чем?..
Если б иметь мужество кинуться к ней! Прижать ее к груди. Сказать правду. Нет! Он не смеет подойти. Теперь не смеет. Что скажет он ей в свое оправдание? А если он и найдет сейчас эти сильные слова, эти великие мысли, что брошены Яном в его книге и что с тех пор зреют в его собственной душе, неоформленные пока, — поймет ли она их теперь? Не покажется ли ей в эти минуты кощунством то, что потом должно лечь краеугольным камнем в новом ее миропонимании?
«Стихийная сила страдания! Ты — вихрь, разбивающий оковы души. Ты — освобождение, о котором грезил Ян. Вот он, первый шаг на высокую башню! И не мне удержать тебя на дрожащих ступенях».
Она устала плакать. Она озябла. Ее плечи трепещут. Порыв прошел. Экстаз исчез.
С глубоким вздохом поднимает она голову. Ее руки крепко обхватили раму. Долгим поцелуем она приникает к устам мертвого.
«Кто в его лице? Кто? Я? Или Нелидов?..»
Она идет назад разбитая, бессильная, еле держась на ногах… Свеча колеблется в ее руке.
Но это ничего. Пусть! Пусть! Разве не идет она на высокую башню, где каждый шаг залит слезами? Но зато каждый шаг ведет к свободе.
Проходя мимо портьеры, она почти касается Штейнбаха. Но сознание ее далеко.
На пороге она оглядывается. Ищет глаза портрета.
Напрасно. Все утонуло во мраке.
Штейнбах выходит из своей засады только, когда наверху с тихим пением замыкается дверь.
Он идет к портрету. Невольно озирается. Потом решительным прыжком становится на табурет.
Спичка вспыхивает. Бледное лицо из золоченой рамы улыбается с презрением.
Они глядят друг другу в глаза.
Он жадно ищет сходства. Не это ли неумирающее прошлое целовала она сейчас в его лице? Не эти ли воспоминания любит она и сейчас? Не свою ли жгучую женскую обиду оплакивала она здесь такими жаркими слезами?
Спичка гаснет.
Он медленно крадется назад. Он не нашел сходства с Нелидовым. У него нет ключа к загадке.
Сон бежит. В окно глядит заря. В ушах звучат жестокие слова: «Ангел и ты! Все остальное было ошибкой…»
И он думает, закрывая усталые веки:
«Она идет на башню, и труден ее путь. На каждой ступени вверх она будет терять те ценности, с которыми другие умирают, ревниво храня их и завещая Дочерям. Как вериги будут тянуть ее вниз эти ценности. И она будет их кидать, одну за другой, чтоб было легче идти. Так тонущий корабль бросает в пучину дорогой груз.
Прощай, моя маленькая, моя безумная Маня! Еще немного, и ты уйдешь от меня совсем. Впереди ждет тебя целая жизнь. Жизнь с другими. Ждет любовь. Любовь других. И ты возьмешь ее, шутя и смеясь, с легким сердцем. Забудешь, что плакала когда-то. Бредом покажется тебе тоска по мне, тоска по другому. Все эти страдания любвн.
Иди выше! К новым ценностям, к новым радостям. Разве я не должен благословлять эту минуту? Разве я не должен усыпать цветами дорогу, по которой ты пойдешь навстречу другому?
Разве я не люблю тебя?..»
Маня просыпается внезапно.
…Звучат знакомые шаги. Она их слышала не раз. Но почему теперь они звучат так громко?..
О, тише, тише! Дом проснется. И тайна ее откроется всем. Сердце стукнуло и остановилось.
«Ты?..» — хочет она крикнуть. Но голоса нет. Жуткое оцепенение. Она хочет встать. Нельзя. Кто-то сковал ее руки и ноги невидимой цепью.
Дверь? Дверь… Я ведь заперла ее!
Но он уже здесь. Она это знает. Опять веяние над лицом. Сладкий ужас блаженства, от которого захватило дух.
«Разве для него есть преграды?..»
Мрак недвижен. Но он тут. Она знает это по трепету своего сердца. Он тут опять, за пологом кровати. Если б повернуться, взглянуть.
Ты, Лоренцо!
Крикнула она? Или только хотела?
Она ясно чувствует его рядом.
Он склонился над нею и положил руку ей на грудь.
И трепещущее сердце замерло. И стынет кровь в цепенеющем теле.
«Я умираю…»
Страх ожидания ледяной волной докатился до мозга.
«Лоренцо… Пощади!..» — хочет она крикнуть. Но голос исчез.
«Это сон», — говорит кто-то.
Нет. Как смерть нерасторжимо его объятие.
Вдруг ужас радости — огромной, непохожей на земную, вонзается ей в грудь, как меч. И разрывает ее.
И сердце ее остановилось.
Она кричит так громко, что все просыпаются.
Широко раскрытыми неподвижными очами глядя в тьму, она сидит, вся дрожа, на постели. И руки ее прижались к сердцу, которое рвется из груди. Сейчас разорвется. Не переживет блаженства.
Шаги звучат в коридоре… Отзвучали за поворотом… Ушел… Или это стучит ее сердце?
— Маня… Маня… Отопри… Что с тобою? — кричит кто-то, дергая ручку замка. Полоска света из-под двери тянется по паркету.
Это Агата…
Маня отдергивает занавеску окна. И, шатаясь, идет к другой двери в коридор. Заперта. В изнеможении она прислонилась к стене.
— Что случилось? — слышит она голос Штейнбаха.
Чужой, ненужный голос. Неужели это тот, кто владел ее думами? Ласки которого она ждала, как нищий подаяния? Вот этот за стеной. Далекий и слабый, изменчивый и смертный?
