Она не понимает, что совершенно неважно, заговорит она со мной или нет. Это не имеет никакого значения.
Каждый день я просыпаюсь в его кровати. Я засыпаю в его комнате, прижавшись к его любимому одеялу. Когда-то это одеяло лежало на моей кровати, но потом Лео забрал его себе. Но я не укрываюсь одеялом, мне слишком жарко.
Я должна оставаться в этой комнате, пока тут еще чувствуется его запах. Я хочу уловить каждую молекулу его запаха, пока он не развеялся.
Мы с Кейтом почти не разговариваем. Когда мы дома вместе, мы ходим вокруг друг друга на цыпочках, готовим друг другу кофе, не спрашивая, нужно ли это, потому что тогда пришлось бы заговорить. Кейт вышел на работу через два дня и приходит домой поздно. Он намеренно сидит там допоздна, чтобы, когда он вернется, я уже лежала в комнате Лео, свернувшись калачиком и притворяясь, что могу спать.
Хотя я знаю, что вновь увижу своего малыша, когда умру, что я вновь увижу сына в своих снах, я не могу спать. Не могу уснуть, не могу отправиться на поиски Лео в пространстве сновидений. Я проваливаюсь в дремоту на полчаса, не больше, а потом просыпаюсь и лежу без сна до зари.
Закрывая глаза, я вспоминаю, как Лео спрашивал меня, почему у него не настолько большая кровать, как у нас с папой.
«Мне тоже нужен простор, — говорил он. — То, что я меньше вас, еще не значит, что мне не нужен простор».
Когда я просыпаюсь, то слышу, что Кейт в гостиной. Он играет на приставке, проходит одну игру за другой. Не знаю, получает ли он от этого удовольствие, но он играет до поздней ночи и только потом поднимается на второй этаж. Каждую ночь он останавливается у белой двери с изображением огромного льва («Всех львов зовут Лео»), Я все время надеюсь, что Кейт войдет сюда, разделит со мной свое горе, преодолеет пропасть между нами, но этого не случается.
Через пару секунд он идет дальше, в нашу спальню.
Утром я тихонько пробираюсь мимо нашей спальни, одеваюсь и ухожу в кафе, пока Кейт не проснулся. Я готовлю пирожки, пирожные, пироги и блинчики, как обычно. Когда я выпекаю сладости, мое сознание будто отключается. И я могу не думать. Я варю кофе, завариваю чай и смешиваю коктейли, а Эми относит все это клиентам.
Я больше не работаю с клиентами напрямую. Они разговаривали со мной. Спрашивали, как я. Спрашивали, где мой сын (те, кто давно уже не появлялся здесь). Пытались утешить меня. А ведь они ничего не могут поделать.
Обычно я сижу в глубине кафе, за тем самым столиком, где мы раньше сидели с Лео, когда он был совсем еще крохой, — в те времена, когда я еще не купила это кафе.
Я сижу и смотрю в окно.
Я сижу и пытаюсь привести мысли в порядок.
Я сижу и пытаюсь заглушить свою боль.
Я сижу.
Я возвращаюсь к себе домой, в дом, наполненный чувством утраты, и готовлю ужин, к которому ни я, ни Кейт не прикоснемся.
Я сижу в кухне одна, ковыряю в тарелке.
Я сижу в кухне часами, но они кажутся мне секундами. Потом я выбрасываю еду в мусорное ведро и мою тарелку.
Я сижу в гостиной и смотрю телевизор. Вернее, смотрю на телевизор, сквозь телевизор. Я бездумно переключаю каналы, нажимая кнопку на пульте, пока не нахожу передачу, которая не отдается болью в моем сознании.
Каждый день, каждый день я думаю, как мир мог не измениться. В мире что-то происходит, по телевизору идут программы новостей, выходят газеты. Люди в мире ходят, общаются, допускают ошибки, создают новые воспоминания. И каждый день это удивляет меня.
Каждый день я думаю о том, понимают ли люди, что мир на самом деле остановился. И они лишь обманывают себя, делая вид, будто время идет вперед.
Такова моя жизнь.
И это не имеет никакого отношения к Стефани.
Сильные руки Кейта на моих плечах, его губы прижимаются к моему правому виску.
Он не прикасался ко мне уже две недели. С тех пор, как я вернулась домой, — после. Я вернулась домой, Кейт попытался обнять меня, позволить мне обмякнуть в его руках… А я не выдержала его прикосновения. Не позволила ему прикоснуться ко мне. Тогда, когда я еще чувствовала тепло сына на своей коже, его энергию, впечатавшуюся в мою ауру.
— Люблю тебя, родная, — шепчет Кейт.
— И я тебя люблю, — отвечаю я.
Мы оба искренни.
И мы оба боимся этого.
Когда любишь кого-то, ты можешь его потерять. Как мы потеряли нашего сына. Как мы потеряли друг друга.
Кейт отходит в другой угол комнаты, он не может находиться рядом со мной, потому что это напоминает ему, что мы больше не разговариваем.
Вот почему мысли Стефани о том, заговорить со мной или нет, не имеют никакого значения. Сейчас она для меня не существует. Никто для меня не существует.
Время остановилось.
Но оно пойдет. Случится то, что вновь пустит время моей жизни вперед. Я знаю, что когда-нибудь усну и отыщу Лео в пространстве своих сновидений. И тогда мне снова захочется воссоединиться с миром.
Но пока что ничто не может задеть меня.
«В особенности ты, Стефани».
Я закрываю глаза, вычеркивая ее из своего мира. Я хочу вернуться к своим воспоминаниям о той ночи на пляже. О том мгновении, когда я была вместе с ним, пока не появилась она.
Как и всегда, она пришла сюда в своей красной курточке. Я смотрю, как она становится на колени перед ним, не замечая того, какая холодная земля. Она проводит кончиками пальцев по золоченой надписи на надгробии. Холодном светлом мраморном надгробии.
Я делала то же самое несколько минут назад.
Затем она касается желтых лепестков роз, которые я положила на могилу.
Она не догадывается, что это я оставила тут цветы.
Она всегда оглядывается, думая, кто же каждую пару дней оставляет на могиле желтые цветы, и так уже на протяжении трех месяцев. Но она не догадывается. Да и как ей догадаться?
Она ни за что не подумает, что это я. Никто не подумает. Никто не догадается, что я работаю сверхурочно, чтобы выкраивать время днем и приходить сюда.
Я всегда осторожна. Когда я говорю с ним, счищаю листья и веточки, упавшие на могилу, я всегда поглядываю по сторонам: не замаячит ли вдалеке красная курточка. Когда это происходит, это означает, что мне нужно убегать отсюда, убегать, пригибая голову. Или, как сегодня, прятаться за деревом, прижимаясь к стволу и ожидая, пока она уйдет.
Она очень изменилась.
Все еще невероятно красива, но выглядит иначе. Может быть, дело в том, что ее волосы заплетены в косы, как в тот день, когда я впервые познакомилась с ней. Как в те месяцы, когда она вынашивала Лео.
А может быть, в том, что она выглядит повзрослевшей. Горе состарило ее, и она кажется такой отстраненной, равнодушной, отчужденной. Когда я была маленькой, все взрослые казались мне такими. Мысли об этом преследуют меня. Мысли о том, что всякий раз, когда я вижу ее, мне хочется обнять ее и сказать, что мне жаль. Что я сочувствую ее утрате, ее боли, крушению ее мира. Что мне жаль, что я так и не стала ее другом, как она ни старалась. Моя дружба с Кэрол стала такой… настоящей. Открытой. Теперь я понимаю, к чему привели все мои тогдашние страхи. Я не подпускала ее к себе. И я лишила ее лучшего друга. Я ограбила ее. Наконец-то у меня появился друг кроме Мэла, друг, на которого я могу положиться. Теперь я понимаю, насколько ей было больно. И насколько это было несправедливо.
Я знаю, что это я должна была сейчас сидеть там, где сидит она. Это я должна была проводить день за днем в больнице, сидя у его кровати, держа его за руку и надеясь, что он поправится. Это я должна была приходить сюда каждый день, говорить с ним, делиться с ним своими мыслями, скучать по нему. Это я должна была лишиться сердца и остаться с бездонной дырой в душе.
«Мне так жаль». Вот что я хотела сказать на похоронах. Вот что я хочу сказать сейчас. Мне жаль. Мне жаль. Мне жаль.
— Я не задержу тебя надолго, — говорю я Мэлу.
Мы сидим в небольшом кафе с видом на Брайтонский пляж — довольно далеко от Хоува, от моего кафе «Под сенью звезд», от больницы. Тут никто нас не знает. Нейтральное место для встречи.
Мы сидим за столиком у окна. Отсюда видно море, но мы не слышим шума волн.
Мы сидим напротив друг друга.
Судя по Мэлу, он не хочет находиться здесь, но когда я позвонила ему и спросила, можем ли мы встретиться, он сказал: «Уже еду». Он был на месте через два часа. Теперь же Мэл, напряженно глядя на меня, сидит напротив.
Последние три месяца он постоянно пытался связаться со мной, как и все остальные, но я не могла поговорить с ним. Как и с кем-то еще. Разговаривая, я чувствовала, как открывается моя рана. Чувствовала, что мне хочется утешить остальных. Чувствовала вину оттого, что иногда мне хотелось закричать во весь голос, чтобы показать им, что со мной происходит. Что со мной творится. Поделиться с ними этим криком, непрерывным, неослабным криком, звучащим в моей голове.
