…Дело было под Пасху. Мне захотелось, как встарь, пройтись Бульварным кольцом, вернее тем, что от него осталось, благодаря стараниям «отцов» Москвы. Бульвары — стиснутые, изуродованные эстакадами, перерезанные на части, но все еще живые — источали наступательный дух поздней весны. Все вот-вот готово было взорваться — листьями, соцветиями, сережками, гроздьями…
Девушка в шляпе на скамейке больно и радостно напомнила мне Нелю моей юности. Девушка курила, отчего ее породистое тонкое лицо казалось мне тронутым легким тленом порока. Я с удовольствием погрузилась в сладостную ретроспекцию юности. Мне совсем не хотелось знать, что теперь с Нелей. По моим подсчетам, ей было уже за сорок, но в моем воображении она, конечно, была прежней, молодой. Я боялась, да, да, боялась, как бы мои юношеские, хотя уже изрядно потускневшие идеалы из-за одного телефонного звонка или встречи не оказались окончательно поверженными.
— Жанетка! Это ты? Боже, как ты… — Неля прикрыла рот ладошкой в шелковой перчатке. — Неужели это ты, Жанетка?
Я смотрела на нее, не зная, рада я или нет неожиданной встрече. Я видела свое отражение в темносерых Нелиных глазах. Я улыбалась. Я понравилась себе там. Мне было там покойно и уютно.
— Жанетка… Ничего, что я тебя так называю? Одолжи мне дня на три пятерку, если можешь — десятку. Не сердись на меня, ладно? Ты меня очень выручишь. Ты не торопишься?
Если бы я даже куда-либо спешила, я наверняка отбросила бы все дела — мне снова захотелось быть причастной к тайнам «королевского двора», от которого была отлучена в силу своей непригодности к дипломатии. Там, кажется, о моем промахе забыли, а если и помнили, то не хотели подавать вида.
Мы снова сидели в кафе-мороженом, том же самом, только вместо елки в углу теперь стояла пальма, а окно (когда-то оно отражало все, что происходило в зале) завесили шторой.
— Жанетка, я буду должна тебе двадцать, — сказала Неля, разделив заказанные ею пломбиры и соки на двоих. — Как чудесно, что я тебя встретила!
И пошло, и полилось под «Buonasera signorina buonasera» и прочие шлягеры Челентано, отчего Нелин рассказ (сами слова!) казался мне вторичным, где-то уже слышанным.
Неля вышла замуж, судя по всему, не совсем удачно в житейском смысле. Ее сумка показалась мне слишком обтрепанной, юбка — чуточку короче модной, духи, хоть и полупарижские, даже отдаленно не напоминали ароматы былого.
— Мне было уже тридцать, Жанетка, — рассказывала Неля. — Отец умер, у матери, как ты знаешь, особенно не разживешься, на работу — я проработала целых восемь месяцев! — ездить было далеко и с двумя пересадками, так что вся зарплата уходила на такси. Но, хочешь верь, хочешь нет, Жанетка, мой Костя похож на Володю так, что у меня иной раз дух захватывает.
Володя…
Мы, то есть Неля, никогда не называли его по имени — имя ведь приземляет. Теперь Неля произнесла его красивым — чувственно бархатным — меццо.
Я глядела на Нелин чуть отвисший подбородок, на ее небрежный, но идущий ей грим. Нижнее веко правого глаза подведено чуть жирней левого, а тени наложены неравномерно, отчего взгляд едва уловимо и загадочно косит. Я поймала себя на том, что мы обе одинаково (изящно!) перебираем по столу пальцами: когда-то этот Нелин жест был предметом моей зависти.
— Мы с Костей неплохо ладим, хотя и живем в разных измерениях, — продолжала Неля, с беззаботным наслаждением уплетая посыпанное шоколадной крошкой мороженое. — Детей у нас нет, мы их не хотим. С ребенком было бы столько возни. Сначала, правда, Костя хотел. Сейчас он неплохо зарабатывает, хватает даже на шоколад и апельсины. Одно время я сидела на вермишели и кашах, меня жутко разнесло. Матушка не разрешила продать кольцо с изумрудом, я заложила его в ломбард…
Я глядела на Нелин указательный палец, который, сколько я помню, обвивала серебряная или платиновая змейка с большим, лучащимся во все стороны изумрудом. Теперь на палец было надето золотое кольцо с граненым малахитом. Перехватив мой взгляд, Неля сказала:
— В последний раз матушка сама вызволила из ломбарда змею и забрала ее себе. А мне дала взамен это. Оно не лишено некоторого шарма, правда? Этакое тяжеловесное изящество…
Нелин голос, казалось, долетал до меня из очень далекого далека. Моя голова слегка закружилась.
— А вообще, Жанетка, все в этом мире довольно гнусно и пакостно. Все не так, как мы представляем себе в молодости. И в нашем, и в прошлом, и в любом другом веке. Человек — грязная скотина, как бы он ни пытался изобразить из себя светлого ангела…
Моя голова кружилась все сильней, реальность казалась мне все менее реальной.
— Костина мать обещала продать рубиновый браслет. Мы стоим в очереди на «жигули»… Матушка переделала каракулевую шубу, получился модный жакет-кимоно, но по магазинам я хожу в голландском пальто с норкой — натуральный мех моментально вытирается по очередям… Блюю не переставая, стоит мне влипнуть, это потому, что Костя брюнет и у него есть восточная кровь…
Я закрыла глаза и вдруг услышала другую музыку. И тишину. И раскаты грома. И… На душе просветлело. Нет, я не занималась сравнительным анализом своей жизни и Нелиной, я не жалела Нелю, не осуждала ее, более того — я в ней ни капельки не разочаровалась. Неля была поразительно естественна в своей откровенности — и тогда, и сейчас. Неля была…
— Жанетка, Жанетка, — Неля ласково теребила меня за локоть. — Что с тобой? Тебе осточертела моя болтовня?
— Что ты. Я очень рада. Рада, что ты не изменилась…
— Я на самом деле не изменилась?
Неля вдруг облизнула губы — она была чем-то раздосадована.
— Нет, Жанетка, все это чепуха, чушь собачья, суета. И томление духа, как сказал Экклесиаст. Если бы у Володи все было иначе, тогда бы я знала, что бывает иначе. Понимаешь? Но ведь у всех всё…
Какое тяжелое это — все, всех, всё. Холодный свинцовый слиток нашей обреченности и примиренности. Все, всех, всё…
— Володя женился на ней, на той плебейке, помнишь? Я могла все расстроить, все поломать, но что меня ждало с ним? Те же кастрюли? Те же аборты? Те же сто восемьдесят пять в месяц? Плюс мамаша-шизофреничка, плюс его хилое здоровье, плюс восемь лет разницы. Мужчины, как тебе известно, уже в пятьдесят импотенты. Нет, я не жалею, что не вмешалась. Костя на пять лет меня моложе, изумительный мужчина, я хочу сказать, в постели. Жанетка, в этом нет вовсе ничего предосудительного: плоть рано или поздно востребует свое, разве не так? У Володи двое детей, двухкомнатный кооператив, из-за которого он по уши влез в долги, свою квартиру оставил Маргарите, сестре. Ну, помнишь, той, у которой была пуделиха?.. Ах, ну да, это уже без тебя случилось. Ну, словом, я взяла у них щенка, разумеется, без всякой родословной. Он мне напоминал о Володе, такой пусик расчудесный, прелесть, очарование сплошное. А эта старая шизофреничка потребовала с меня двадцать пять рублей. Я позвонила Володе и сказала, чтобы приезжал за щенком. Ты же, Жанетка, ничего не знаешь: мы с Володей познакомились на дне рождения у его матери. Старуха специально меня к себе затащила, она и эта спекулянтка Ритка. Представляешь, Володя пришел один, хоть они уже и подали тогда заявление в загс. Жанетка, это такой восторг сидеть с ним рядом, чуть-чуть касаться локтем, коленом — и ничего больше. Он вблизи совсем прозрачный, точно соткан из неземной субстанции. У меня голова поплыла… Он меня провожал, он мне потом звонил. А старуха каждый день надоедала, спрашивала, как я спала, говорила мне «ты», «моя девочка», собаку чуть ли не силком навязала. Матушка скандалила из-за того, что у меня паркет вздыбился — щенок писал каждые десять минут…
Неля помолчала, вздохнула.
— Видишь ли, мне тогда так нужны были эти деньги: Милка Петухова продавала японское платье — лиловое с блестками, мечта, я позвонила Володе и сказала: «Хотите, забирайте собаку, я платить за нее не буду. Она без документов и вообще…» Жанетка, представляешь, он сам за ней приехал. Матушка говорит, они грошовники, сливки с дерьма собирают. Она говорит, Володя превратил бы меня в домработницу. Ну да, его супружница и на службу ходит, и детей нянчит, и с сумками продуктовыми носится. Нет, Жанетка, это не для меня. Ты не знаешь, который час?
— Без пяти шесть, — ответила я, не глядя на часы. У меня врожденное чувство времени, до сих пор ни разу мне не изменившее. Как бывает врожденное чувство порядочности, меры, врожденный порок сердца и прочее, прочее, прочее.
— Спасибо тебе, Жанетка. Я тебе позвоню. Я знаю твой новый телефон. Деньги верну на этой неделе. Двадцать ровно, да?
Неля достала пудреницу, прочистила мизинцем уголки глаз, чуть тронула губы помадой в разбитом тюбике. Долго и серьезно смотрела на меня.
— Жанетка, я иду к Володе. Мы встречаемся с ним каждый вторник. Возле консерватории. Идем в церковь, ставим свечку Богородице, гуляем бульварами. Иногда, если есть лишняя трешка, заходим куда-нибудь выпить кофе с пирожными. Сегодня зайдем — спасибо тебе, Жанетка. Мы с ним даже ни разу не поцеловались, не говоря уже обо всем остальном. Нам это ни к чему. Ему, судя по всему, вообще, а мне вполне хватает Костиных ласк, часто по утрам даже ноги подкашиваются. Косте кто-то донес про нас — небось, Ритка — она недавно со своим мужем развелась и теперь мечтает всех перессорить и развести. Я была уверена, Косте будет наплевать — ведь он знает, что я ему никогда в жизни не изменю. Я имею в виду физиологию, на которой все теперь помешаны. А Костя плакал в ванной — закрылся на щеколду, пустил воду и плакал. Но ведь он со мной никогда не гуляет, у него своя компания, они смотрят видеофильмы, выпивают, думаю, даже еще кое-чем занимаются — мне нет до этого дела. О, без этих наших с Володей прогулок я теперь не проживу. Не проживу, Жанетка, понимаешь? Ну что, что плохого в том, что мы ходим по улицам — я даже под руку его никогда не беру. Он мне изливает душу, я — ему. Но в основном говорит он. Он ведь тоже несчастный, я хоть в постели частично компенсирую то, что мне жизнь не додала, а он и этим обделен. Жанетка, милая, дай я тебя поцелую. Я побежала.
