— И еще, последнее. — Глаза барыни гневно сверкнули. — Чтобы духу здесь не было ни самой прачки, ни приблудной ее дочки никогда и ни под каким предлогом!
— Уж извольте заметить, сильно добродетельствовал наш господин, взяв в дом людей, недавно как из тюрьмы выпущенных. Риск это и большое опасение.
— Да что ты мелешь, Трофимыч! Девчонке-то еще и пяти лет не было. Да и Анна сама почти что невинно пострадала.
— Ах, матушка-барыня, слово одно такое научное есть — «наследственность». То есть говорят — яблоко от яблони недалеко катится. Анна, как ни крути, — ребеночка во грехе прижила, да еще на жизнь чужую покусилась. Анастасия с виду тихая, а все туда же. Да и папаша ихний, видать, лютый бандит, без всякого морального корня был…
— Поздно, ступай. — Прервала Софья Давыдовна философствующего управляющего. — Да проследи, чтобы исполнено все было, как надо.
Оставшись одна, госпожа Лихвицкая задумчиво изучила свое отражение в ручном зеркальце, оправленном в серебро. Она не догадывалась, что всякий раз, глядясь в зеркало, придавала своему лицу выражение святой великомученицы — именно таковой, по убеждению Софьи Давыдовны, была ее подлинная женская суть.
«Помилуйте, господа, это столь жестоко! — Вздохнула она, отметив вздувшиеся под глазами мешки и покрасневший нос. — С моими нервами и страшной мигренью — такие испытания!.. А красавчика Ярвинцева мы образумим. Уж больно распустились они в армии, не то что Вольдемар — сплошной романтизм!.. Впрочем, для Зосеньки Алексис — идеальная пара».
В двухэтажном бараке на рабочей окраине города жизнь шла своим чередом. С утра уходили на ткацкую фабрику мужчины, а жены, оставшиеся с детьми, затевали готовку и стирку. Мыльный пар из подвала, где находилась общественная прачечная, валил до самого чердака, перебивая ароматы кислых щей, въедливый запах жареной кефали и камбалы. Где-то в другой жизни остался богатый, нарядный город с сияющими модными лавками, элегантными экипажами и расфранченными благополучными людьми, фланирующими по бульварам и набережной. Словно из давнего сна всплывали в памяти анфилады комнат Лихвицкого дома, где в ароматах сирени и ландыша волшебно витали звуки рояля и бесшумно сновали горничные, вспоминались солидно подкатывающие в пролетках к подъезду учителя, веселые детские праздники и отголоски шумных балов, доносящихся из парадного зала.
Лишившись благодетелей Лихвицких, Анна с неделю тихонечко оплакивала свою долю, но у дочери ничего не выспрашивала и ни в чем ее не винила. Захар Трофимыч, велев Климовым собирать пожитки, самолично отвез их на извозчике в это зловонное, убогое место, оплатил хозяину дома комнату на месяц вперед, а потом отсчитал Анне Тихоновне пять десяток «на обустройство».
— Дела ваши мне интереса не представляют. Господа велели передать, чтобы духу вашего в их доме более не было. Это уж почему и как, вы сами промеж себя разбирайтесь. Не нашего подневольного ума задачи… — Захар потоптался, изучая безрадостную обстановку мрачной комнатенки с тусклым окном, выходящим во двор. — С тебя, Настасья, взять бумагу велено. Садись-ка и пиши, у меня все необходимое для этого прихвачено. Вот с энтой бумаги на другую слова своей рукой перебели, и ладно.
Настя послушно, не вникая в смысл, переписала письмо, сочиненное Софьей Давыдовной для Зои. Взяв листок, приказчик внимательно прочитал, сложил и спрятал за пазуху.
— И хорошо, что воле добродетелей не перечишь. Глядишь, и жизнь выровняется, снова в гору пойдет. Вот здесь у меня для Настасьи так же письмо передано. — Захар протянул девушке запечатанный конверт и вздохнул, — Ну. как говорят, Бог в помощь.
Взяв письмо, Настя выбежала на лестницу, уже догадываясь, от кого это поспешное послание.
«Уважаемая Анастасия Ивановна! Сожалею о случившемся недоразумении. Очевидно, вы неправильно истолковали мои намерения.
Приветствую ваше решение начать новую самостоятельную жизнь и дружески желаю удачи во всех ваших начинаниях.
А. Ярвинцев.»
Волна жгучего стыда и злости ударила девушке в голову. От ненависти к себе и презрения к нежным чувствам, которые она испытывала к лживому ловеласу, хотелось избавиться немедля. Встав коленями на обшарпанный подоконник, она выглянула вниз — толстая женщина с тяжело болтающимися под мокрой ситцевой блузкой грудями, ожесточенно терла белье в поставленном на козлы корыте. Рядом на земле сидел двухлетний малыш, еще две девочки с липкими леденцами в грязных ладошках бегали по двору за лопоухим щенком.
«Только головой в омут. Подняться на утес — и в синие-пресиние волны… А двор этот и без того полон беды», — пронеслось в голове.
— Верно, барышня, беды в этих местах на всех с лихвой хватает. — Перед Настей стоял мужчина, одетый по-чиновничьи, в сюртуке и рубашке с воротом, подвязанным галстуком. Преодолев два лестничных пролета, он с трудом переводил дыхание. — Вы здесь, кажется, новенькие? Тогда давайте знакомится, — Игнатий Проклович Щипков. Инженер с Ватутинской фабрики. Одинок, трезв, политически надежен. — Он улыбнулся, и его худое, с острой редкой бородкой лицо показалось Насте симпатичным и не очень старым.
— Анастасия Ивановна Климова. В компаньонках у больной барышни в одном богатом семействе жила. Да уехали они за границу. Мы тут с маменькой на втором этаже поселились.
Инженер с сожалением присвистнул:
— Не дело здесь одиноким женщинам проживать. Матушка ваша, извините, вдова будет?
Настя кивнула:
— Простите… господин инженер, мне разговаривать некогда.
— Игнатий Проклович! Просто Игнатий Проклович. Комната 17 в конце коридора. Прошу без всяких церемоний по-соседски заглядывать — у меня и книжки есть, и патефон. Правда, в хозяйстве полное запустение.
— Спасибо, непременно. — Пообещала Настя, даже не стараясь улыбнуться участливому соседу. Невозможно было и думать. что останутся они здесь с матерью надолго.
Но шли дни, возмущение и боль Насти меркли, притуплялись. Да и вся она словно в мутный сон погружалась, становясь равнодушной и ни к чему не чувствительной. Сидела часами, не двигаясь, пока не темнело окно и не подступала голодная темнота. Мать возвращалась поздно, — разбитая, с кусками объедков, выпрошенных Христа ради. Работы ей найти не удавалось.
…В начале осени Настя зашла к Щипкову.
— Игнатий Проклович, вы ведь одиноко живете. Может, в какой помощи по хозяйству нуждаетесь — постирать, состряпать — так моя мама всегда готова. — Настя опустила глаза, чувствуя, как запылали щеки.
