— Очень красив, — мрачно призналась Настя и спохватилась. — Красота мужчины особенная — кому что нравится. Кому чернявые, словно греки, а кому нежные, как Вольдемар.
— Уж увольте, — Вольдемар! — Зося засмеялась. — Хоть он и мой брат, а вовсе как мужчина не в моем вкусе… Вольдемар больше подходит таким как ты — смуглым, сильным. Ну, вроде бы по контрасту.
— Зосенька, у меня работы по дому невпроворот — сегодня ведь снова ужин и концерт. Надо сливки к десерту сбивать. Барин считает, что к канталупам лучше сливки с ромом идут. Так я побежала?
Настя загружала себя работой, чтобы в беготне и заботах думать все время об одном — о том, что случится нынешней ночью. Они сговорились встретиться на сеновале после того, как все в доме уснут. Они должны были сделать то, что предрекали Алексею ночные видения, а Насте ее смятенное нахлынувшей страстью тело.
Когда к ужину уже все было готово и гости рассаживались за огромным, накрытым на террасе столом, Настя заперлась у себя в комнате. Кинулась было молиться, но не смогла, знала, что на грех идет. Хотела броситься к верному другу, чтобы выплакаться и повиниться, и помощи попросить, да не было такого друга. Мать не поймет, а Зося теперь навсегда станет врагом.
Отворив полукруглое окошко мезонина, Настя смотрела в темный сад, полный ароматов, стрекота цикад, бело-голубых теней от цветущих кустов и бархатисто-черных — кипарисовых. Над морем, высоко поднявшим кромку почти слившегося с небом горизонта, взошла большая бледная луна.
Настя достала из узкого гардероба, расписанного павлинами, вишневое бархатное платье и, словно завороженная, одела его, не расстегивая на спине пуговок. Софья Давыдовна, хоть и шнуровавшаяся в корсет, была посолиднее Насти, особенно в талии и груди. Но гранатовый бисер переливался в свете свечи так сказочно, так волшебно, что Настя не стала снимать платья. Подколов сзади бархат большой булавкой, она стянула талию широким кушаком и обомлела — никогда она не предполагала, что может стать такой красавицей. Вот только косу короной вокруг головы уложить, да чуть-чуть пробочкой духов, что к празднику Зосей подарены, к шее прикоснуться.
— Ну, вот и все. Как под венец обрядилась, — сказала себе Настя и, машинально перекрестившись, выбежала из комнаты.
На полутемной лестнице кто-то, тяжело дыша, прижал ее к стене:
— Вот ты где! Чудесно прифорсилась — сплошной Париж! Мм… И пахнешь маменькиными духами…
— Отпусти меня, Вольдемар. — Настя с трудом оторвала сжавшие ее талию руки. — ты много выпил. Папа заметит.
— Безделица, бокал безобидного пунша. — Отступив на ступеньку, Вольдемар оглядел ее. — И куда же такой кралей направляется наша нянюшка?
— Перестань, мне барышня разрешила к празднику приодеться.
— Ах, знаю, знаю! — Он весело захлопал в ладоши. — Наша скромница-сиделка сегодня вовсе не прислуга. Она — примадонна! Отлично, сейчас устроим концерт!
Вытащив упирающуюся Настю на террасу, Вольдемар сел за рояль и ударил по клавишам, устанавливая тишину. — Прошу внимания, господа! Яркую лампу на сцену, мадам Розалию на ее рабочее место. Неплохо было бы и синьора «Гамбринуса» отыскать. Ему за три вечера папа заплатил.
К сыну тут же подошла Софья Давыдовна:
— Что ты задумал, мальчик? Может, прочтешь нам стихи?
— О нет! Сейчас нас будет развлекать мамзель Анастаси! Отличная певица, если кто-то еще не знает. Бельканто… — Нелепо взмахнув руками, Вольдемар едва не свалился со ступеней.
Изобразив улыбку, Лихвицкая усадила сына в кресло и велела лакею принести крепкий кофе. Явились скрипач и пианистка. Откуда-то вышел, взял оробевшую Настю за руку и вывел ее из тени в яркий свет сам Яков Ильич Лихвицкий.
— Многие знают нашу воспитанницу, Анастасию Климову, выросшую вместе с Зизи. Вчера наши барышни пели дуэтом. Сейчас мадемуазель Стаси порадует нас своим чудесным пением, — объявил он и обратился к Насте, — Что ты нам споешь. дорогая?
Пожав плечами, Настя вопросительно посмотрела на барина. Она могла спеть все что угодно. Вот только не знала, хорошо ли это будет для других — сама она получала от пения ни с чем не сравнимое удовольствие. Преподавательница музыки, учившая Зосю, сразу же обнаружила у Насти прекрасный слух и природную постановку голоса. Разучивая какие-то мелодии, она просила Настю напевать их — Зося лучше запоминала с голоса. Настя быстро и правильно подхватывала любые музыкальные фразы. Она боялась лишь одного — не совладать с рвущимся наружу мощным звуком. Это было бы не пение, а крик, и она всячески старалась приглушать голос.
Повзрослев, Настя как-то попробовала запеть как душа просит — во всю мощь. Они ехали на телеге из города в Люстдорф с ящиками закупленных деликатесов — Настя и глуховатый кучер Петр Герасимович. Запела Настя первое, что пришло в голову — «Жаворонка» — увидав вьющуюся в небесах птицу. И была сражена радостью исторжения звонкого, чистого, послушного ей звука. Будто на скрипке играла или в свирель дудела — но так легко и искусно, что даже Петр Герасимович опешил.
— То ли это Настасья песню затеяла, индо послышалось с неба райское пение? — Повернул он к девушке седую, увязанную бабьими платками голову.
— Индо послышалось. — Отрезала Настя и больше на людях во всю мощь петь не решалась.
…— Я романс спою. «Гори-гори, моя звезда». Знаю, знаю, Розалия Моисеевна, что это для мужского исполнения. Я низко возьму.
Среди гостей раздались смешки. Кто-то громко захлопал, закричал «браво!». Пианистка послушно сыграла вступление. Голос Насти захватил сразу же — столько в нем было густоты, бархатной мягкости, сдержанной силы.
— Да у барышни потрясающее меццо! — Крикнул из «зала» известный оперный баритон сквозь шум аплодисментов. — А что бы вы, милая, еще могли исполнить? Ну, может быть, из оперного репертуара. Вот хотя бы Леля из «Снегурочки».
— Я исполню арию Лизы из «Пиковой дамы», — тихо объявила Настя.
Она спела партию колоратурного сопрано, свободно беря верхние ноты.
— Это невероятно, непостижимо! Вы должны немедля прийти на прослушивание к Херцману! У вас, дитя мое, блестящее оперное будущее! — Бросился к ней баритон, но его опередил Ярвинцев с только что наломанным букетом пунцовых роз.
— Ой, что вы наделали, все руки в крови! — Ужаснулась «певица», принимая цветы. Острые шипы поранили его пальцы. — Возьмите платок… — Она полезла в кармашек, забыв, что одела другое платье, смутилась, да так и застыла, не в силах оторвать глаз от лица Алексея.
— Господа, господа, это неприлично! Мы не в театре. А ты, Алексис, не Герман. Пойди, умойся, чтобы не пугать кровопролитием дам. А сиделку Зося к себе зовет. Сестрица не знала. что здесь заварится такая каша и не потрудилась спуститься.
