Машины остановились и, перейдя улицу, мы подошли к трамвайной остановке. Двое из них увязались за нами.
— Вы англичане? Вы задираете нос. Вы не друзья. Желаете?..
— Оставьте нас в покое, пожалуйста, — все еще вежливо сказал Чарльз. Потом сказал то же самое на французском, которым, как он мне признался, хорошо владел. Французским и немецким, сказал он; еще немного итальянским.
Один из мужчин сказал что-то очень неприличное на своем языке. Он просто нарывался на ссору. И, не раздумывая, я сказала что-то замечательно неприличное в ответ. Я на секунду снова стала той Джоанной, которая скиталась по Милану, бродила по улицам Рапалло, — той самой Джоанной, которая, пока изучала итальянский, успела, главным образом благодаря своей дружбе с Джованни, сыном садовника на вилле, подцепить немало нелитературных словечек; знай об этом родители, они бы вряд ли меня похвалили.
И вот сейчас, на знойной неаполитанской улице, все это неожиданно вернулось ко мне, и я разрешила себе высказать тому типу все, что мне только пришло в голову. Они буквально отпрянули от нас, уставившись на меня в немом изумлении. Как раз в этот момент подошел трамвай и мы протиснулись внутрь. Народу было много, и пришлось стоять.
Чарльз со странным выражением лица сунул мне в руку сколько-то лир.
— Вот. Ты заплатишь? Я не знал, что ты говоришь по-итальянски.
Сдавленная в этом гремящем, раскачивающемся трамвае, я поняла, что наделала. От той миленькой недалекой простушки, наружность которой я так старалась поддерживать, не осталось и следа. Только что я отшила двух наглых неаполитанских зазывал. Я чувствовала, как краска заливает мое пылающее лицо и шею.
— Я… я… Когда мне было около тринадцати лет, у меня был друг-итальянец.
Он усмехнулся, раскачиваясь в такт трамваю. Мы ехали по серой от пыли портовой дороге, по сторонам которой располагались полуразрушенные бараки и пакгаузы.
— То, что ты говорила, звучало очень невежливо.
— Боюсь, что так, — призналась я. — Я любила играть иногда с Джованни и его друзьями, хотя мои мама с папой никогда не одобряли этого.
— И это было в Италии?
Трамвай завернул за угол и я поняла, что скоро Stazione Circumvesuviana. Я попробовала уйти от ответа — мы как раз протискивались через толпу пропахших чесноком старух к выходу. Но на улице Чарльз снова взял меня за руку и повторил:
— Ты жила в Италии?
Я не посмела солгать в ответ на прямой вопрос.
— В Милане, — сказала я. — Там работал мой отец. Потом недолго в Рапалло и в Риме. Интересно, как лучше объяснить Чарльзу, что об этом не нужно никому рассказывать. Я готова была поколотить себя за то, что потеряла бдительность. Но почувствовала себя вдруг такой счастливой, что решила отложить разговор до конца дня.
Пускай это время с Чарльзом будет передышкой, решила я. Чудесно было идти с ним вместе по этой несколько мрачной улице, унылое однообразие которой нарушалось оживленными смуглыми лицами, маленькими кафе, вывесками и рекламными щитами на итальянском. Чудесно было провести несколько часов с ним наедине. Когда мы почти подошли к грязно-розовым колоннам маленькой Stazione Circumvesuviana, я украдкой бросила взгляд на его лицо. Он улыбался и выглядел счастливым. Он очень загорел и казался теперь совершенно здоровым. Видно было, как под тонкой рубашкой играют мышцы плеч и спины.
Счастье… Пройдет не так уж много времени, и мне будет непонятно, как я вообще могла забыть о всей этой темной истории. Но сейчас, когда мы входили в здание маленькой станции и шли потом по мозаичному полу, я была просто заворожена. Внутри стоял какой-то сладкий запах, как в парикмахерской. Мне даже люди здесь нравились. Вот восторженно щебечут о чем-то несколько юных монашенок. Вот милая итальянская семья, по всей видимости собравшаяся на загородную прогулку — папа, мама, четверо детей и бабушка. А вот все те же старухи в черном, с переносными рыночными корзинами.
— Audata е ritorno? — спросил меня Чарльз и, когда я кивнула, улыбаясь, пошел покупать обратные билеты.
Это был маленький поезд местного сообщения; внутри стояла духота и толкалось уже много людей. Мы заняли чуть ли не два последних места, и все, кто заметил это, нам улыбнулись. Да, Италия! Настоящая Италия! Я дружески улыбнулась в ответ.
Поезд тронулся и потрюхал по рельсам через промышленные предместья Неаполя в направлении ясно видных теперь склонов Везувия. Примерно каждые три минуты мы останавливались на крошечных станциях, залитых солнечным светом, где, как правило, было только одно выцветшее розовое или кремовое здание с облупившейся штукатуркой. Мужчина в рабочей одежде, который сидел напротив меня, нагнулся вперед и спросил по-итальянски, куда мы едем. Я ответила ему, тоже по-итальянски, и это, кажется, удивило, не только его, но и всех, кто стоял вокруг.
— Вы англичанка, и говорите по-итальянски! Немногие гости говорят на нашем языке.
— Я знаю. Но я жила в Милане, — пояснила я.
— Верно, у вас не южное произношение.
— Ты девушка с сюрпризами, — сказал Чарльз, но прежде, чем я успела ответить, поезд остановился в Пуглиано и мы по крутой лесенке сошли вниз, чтобы снова оказаться под палящим солнцем.
Была середина дня, и городок будто вымер. В ослепительном солнечном свете, который отражался от выщербленных мостовых, запущенные дома казались поразительно тусклыми. Несколько оборванных ребятишек, развалившихся прямо на пороге, и стариков, отдыхавших около кафе, глядели на нас без любопытства, но вежливо отвечали, когда мы спрашивали, как пройти в Геркуланум.
Мы молча брели, почти убаюканные зноем и тишиной. Я была рада, что Чарльз не задавал больше вопросов. А потом в конце улицы блеснуло море и показался вход в Геркуланум.
У мужчины в маленькой билетной кассе была сиеста, но он поднялся, чтобы взять с нас плату за вход. Нам никто не мешал; не попадалось ни зазывал, ни торгашей. Не видно было ни машин, ни экскурсионных автобусов. Ни единой души вокруг. Длинная загибавшаяся аллея, обсаженная кипарисами и цветущими олеандрами, вела вниз, в глубокую долину, где располагался древний город; и когда мы шли по ней, меня охватил настоящий восторг.
Мы остановились, чтобы взглянуть через стену вниз. Там раскинулся город — тусклые полуразрушенные здания, узкие улочки, уединенные дворики, — все купалось в солнечном свете и было окутано напряженной, даже немного жуткой тишиной. Да он и был жутким, этот город, погребенный под тысячами тонн лавы и пепла почти две тысячи лет назад. Мы купили путеводитель, где было много иллюстраций, но я и так почти все помнила об этом древнем бедствии, обрушившемся сразу и на Геркуланум, и на Помпею. Оно всегда занимало мое воображение, и однажды я даже написала по этому поводу большое эссе.
